Вагончик мой дальний

Я еще тогда ехидно подумал: шпрехаем, да фиг вам скажем. Мы даже стихи с Ван-Ванычем о розах шпрехаем, только не свиньям о розах читать! Розляйн, розляйн, розляйн рот… Как там дальше?.. В общем, дикая розочка в голом поле… Это ведь про Зою, это она – розочка посреди поля. Господи, как вдруг понятней стали эти слова!

И вот что еще пришло в голову: слава Богу, что сегодня не надо с ней под патефон танцевать. Лучше встретить на лужайке, где она – другая.

Мне почему-то жалко ее стало. В штабном вагоне ее не жалко, а тут вдруг проняло. Будто два разных человека: там – бесчувственная лягушка, а тут – Василиса, которая сбросила лягушачью кожу. Василиса с печалью на дне зрачков. Там, в штабном, я от нее бежал бы стремглав, а тут, наоборот, цельный день следующий ходил, высматривал, чтобы быть к ней поближе. А зачем – сам не знаю.

Издалека можно разглядеть,как она около Шурочки хлопочет. Тоже, наверное, счастлива, что не надо к своему Леше Белому идти, на коленях у него елозить, бормотуху насильно пить. В нашу сторону не посмотрит, мы ей неинтересны. Иногда с теть-Дуней о чем-то своем перемолвится – и опять к Шурочке. Шурочка для нее свет в окошке.

В прежние-то времена страничку из тетради вырвал бы и что-нибудь написал. Правда, не знаю что. А здесь ни бумажки, ни даже клочка газеты не найти. Даже у теть-Дуни, которая все в запасе имеет.

Впрочем, газету она нашла, клочок, и ловко цигарку себе сварганила.

А мы как увидели, собрались всем вагончиком посмотреть, как она дым из ноздрей пускать станет.

А теть-Дуня закурила, сидя посреди поляны, так вкусно у нее получалось, что кто-то из ребятни попросил: теть-Дунь, дай курнуть-то! Дай!

Она прищурясь, морщины у глаз собрались, с усмешкой закрутку отдала:

– Ну курни… Горлодер… До нутра забирает.

Первый проситель курнул неловко, не успел вдохнуть, как скорчился от кашля. Второй только крякнул, головой замотал. А потом пошло по очереди. Все курнули, кроме девочек. Кто затягивался с кашлем, а кто едва-едва самокрутку слюнявил. Но все равно делали вид, что нравится.

Последними теть-Дуня позвала меня и Зою. Мы сошлись, не глядя друг на друга. Хотя мне очень хотелось еще разочек в ее глаза заглянуть.

Зоя уверенно взяла самокрутку, сильно затянулась, а выпуская дым, откинула голову и закрыла глаза.

Теть-Дуня протянула бычок мне.

– Вот. Все мысли наши узнаешь… А?

Я принял искусанный чинарик, огонек уже припекал пальцы. С силой, зажав губами влажный кончик, втянул в себя едкий дым. До пальцев ног горячим сразу прошибло, горло и грудь обожгло. А потом вдруг ударило в башку, и лужок с ребятней, с теть-Дуней, с Зоей поплыл, закружился каруселью перед глазами.

Невольно ухватился я за руку Зои, чтобы не упасть. И обжегся. Как раскаленная, была рука.

10

Ночью ко мне под ухо подлез один из мальков: Костик. Вообще-то

Костик далеко не малек, всего года на полтора моложе меня. Он тонкий, как глиста, через любую щель в заборе пролезал, когда в

Таловке по огородам шарили. А руки у него ловчей, чем у девчонок: из любого дупла птичье яйцо извлечет.

Так вот, Костик ужом ко мне прополз, никто не услышал.

А мне почему-то в ту ночь сон удивительный приснился. Обычно-то снится, что мы куда-то едем. Проснешься – и не знаешь, во сне это происходит или наяву. А какая разница – едешь и едешь! А в этот раз приснилось, будто я с теть-Дуней чай из самовара пью и беседую при этом по-немецки. Дер тее ист гут, говорю ей. А она головой кивает, прихлебывая из блюдца: мол, гут, гут, Антон… Дер тее ист то-оль! А произношение у нее просто замечательное. А тут мне поперек сна шепотом:

– Проснись, слышь! Проснись, Антон…

Ах, как не вовремя этот голос! И чай не допил, и побеседовать по-немецки не удалось.

– Кто? Что? – спрашиваю. А сам теть-Дуню от себя не отпускаю: может, еще продолжим разговор.

А голос не дает к теть-Дуне вернуться. В вагон возвращает. Да еще требует: проснись да проснись. Я тебе, говорит, весть принес.

Тут я и в самом деле проснулся.

– Кто это? – спрашиваю.

А он снова:

– Кто, кто?.. Костик… А ты меня теть-Дуней щас назвал!

– Это во сне.

– А сейчас ты во сне говоришь, или проснулся? А то я пошел.

Пошел – значит, пополз.

– Проснулся, проснулся! – говорю недовольно. – Тебе что надо-то?

– Не мне, а тебе. Письмо тебе… Понял?

– Какое еще письмо? – Я со сна, и правда, ничего не понял. Да и как понять: ночь, темнота, хоть глаз выколи, а тут какое-то письмо.

Но Костик шебаршит около уха, даже щекотно стало. Втолковывает тихо: мол, это у него в голове письмо… А так как я отупело молчал, он повторил, что письмо, значит, в голове держит, а как надо будет, он на ухо мне прочтет.

– Наизусть, что ли? – спрашиваю, окончательно проснувшись.

– Наизусть. Я что хошь наизусть помню.

– Это как?

– Помню – и все. Откуда я знаю как?

– А что ты помнишь?

– Все.

Помолчав, он вдруг затараторил:

– “А я, между прочим, герой гражданской… Кино смотрели? Это про меня. Чапай, что ли? Не Чапай… Вот кто рядом с Чапаем-то был? Ну

Петька. Он. Собственной персоной. Так это когда было-то… И не похожий совсем. Изменился. От времени. И от перенесенных многих ран.