Вагончик мой дальний

Сколько мне лет, а?..”

Это Костик голос Петьки-придурка изобразил.

– А вот еще, – сказал он. – “Давайте, песню про любовь скажу. Про любовь? Ага. Про любовь. Какую такую любовь? Какая у этих… У штабистов? Нет, я про настоящую любовь. А она раз-зе бывает? Спою, узнаешь. Из моей деревни песня-то – значит, про мою жизнь…” – Это уже голосом теть-Дуни. – А дальше песня идет, – сказал Костик. -

Хошь, песню спою?

– Не надо, – решил я.

Вспомнилось, что Костик в Таловском интернате лучше других стихи заучивал. Нужно, скажем, что-то продекламировать к празднику, возьмет книжечку, заглянет разок – и строчит наизусть: “Люблю тебя,

Петра творенье”… И так без остановки несколько страниц, про речку там, про остальное, как царь Петр на лошади за кем-то скакал. Но стихи – одно, а всякая вагонная говорильня – другое. Теперь вот письмо…

Я спросил:

– А кому ты письма… это… ну рассказываешь?

– Никому.

– Почему?

– Я скрытный. – И Костик добавил: – А письмо велели прям на ухо, чтобы никто не узнал.

Хотелось бы в этот момент поглядеть на Костино лицо: не сочиняет ли?

Но было черным-черно, один голос в ухо… Хочешь – верь, хочешь – не верь. Письмо – это не стишки какие-то, его не каждому доверишь.

– Ладно, – разрешил я. – Читай. Только без привирок.

– Да сука буду, слово в слово! – побожился он. И замолчал.

– Ну? Забыл, что ли? – спросил я сердито.

– Нет. Я настраиваюсь… – Он чуток подумал, потом каким-то не своим голосом начал: – Антоша…

Это был точно голос Зои. Правда, она меня так никогда не называла.

– Какой я тебе Антоша? – возмутился я.

– Не мне… Это тебе она написала… Антоша…

– Так и написала?

– Так и написала.

– Ну валяй дальше.

– Антоша… – повторил Костик голосом Зои. – Ты удивишься, что я так странно решилась тебе сказать, через Костика, но по-другому не получилось. Я о тебе думаю все время. Как ты вчера странно посмотрел, так я стала о тебе думать. Но мне показалось, что ты будто меня жалеешь. И напрасно. Меня жалеть не надо. Ты даже не знаешь, какая я сильная…

– Но я вовсе не так посмотрел, – прервал я Костика.

– Откуда мне знать, как ты посмотрел? – возразил Костик.

– Не так, – упрямо повторил я. – Ладно. Чеши дальше.

– Дальше она тебе пишет, – сказал своим голосом Костик, – что недавно узнала, что будут нас в связи с возрастом распределять по трудовым лагерям, и их тогда разлучат с Шурочкой, ее сестрой. А этого ни она, ни Шурочка не перенесут. Они всегда и везде были только вместе. Этим и спаслись. Да и вообще, оставляя ее в вагоне, она беспокоится за ее судьбу. А за свою она волнуется меньше. Хотя понимает, что всех нас и тебя, Антоша, куда-то отправят. Скорей всего на шахты, а может, лес валить. Так удалось мне услышать. Но это лучше, чем прозябать в вагоне. Вот только без Шурочки я не смогу быть, я умру без нее, правда. Прошу прощения, что разоткровенничалась, но, если бы ты на меня так странно не посмотрел, я бы не стала тебе писать. И Костика бы не просила. А если хочешь, можешь мне ответить. Костик все слова твои принесет. Он вообще хороший…

– Это ты хороший? – поинтересовался я.

– Я передал, как она сказала, – чуть обидевшись, отвечал Костик. -

Теперь, кажись, все.

– Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?

– Отнесу, – натянуто произнес он.

– Не перепутаешь?

Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.

Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: “Зоя”… Нет, я скажу не так. Я скажу: “Зоенька”… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: “Зоенька”. А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…

– Зоенька, – произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.

Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители.

Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.

– Зоенька… – повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. – Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки – штабисты, что нет у них ничего человеческого.

– Как? – спросил я Костика.

– Не знаю, – сознался он. – Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?

– Ну повтори.

Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:

– Зо-ень-ка… – И потом опять: – Зо-ень-ка…

Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал “Зоенька”, а всего один раз.

– Нет, ты сказал два раза, – возразил Костик. Но не обиделся.

Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.