Вагончик мой дальний

– Нас же продали, – напомнил я. – Обратно вернут. А то еще и на шахту для острастки сбагрят… Думаешь, лучше?

– Как у Мешкова…

– Там хоть взаперти не держали!

– Да можно хоть в окошко… Если голова пролезет…

– Тише ты! Давай спать. Завтра решим.

На следующий день нам удалось перемолвиться с женщинами. Выяснилось: никакие они не жена и дочь, а так, дальняя родня. Седьмая вода на киселе. Батрачат за несколько мешков картошки да за прокорм во время найма. Про Лешака, звать его, оказывается, Глотыч – то ли имя, то ли кличка, – говорят торопливо, с оглядкой. Кержак, мол, бессемейный, молчун, людей не любит, не верит никому. В деревне его тоже сторонятся. Работал в энкеведешной охране, в Полуночном, оттуда вся его угрюмость. А теперь отстроился, завел хозяйство, крепкое, потому что сам работяга. Молоко, масло, картошку – гонит на рынок, деньги копит. А для кого копит, если одинок? Ну а чтобы сельсовет не цеплялся к его доходам, внес большую сумму на постройку танка “КВ” и получил личную благодарность от товарища Сталина. В районной газете его пропечатали как передовика сельского хозяйства.

В другой раз женщины расспросили и нас, кто мы, откуда, тоже на ходу, с оглядкой. Посоветовали уходить, но куда, сами не знают.

Кругом болота да заключенные. Но вот что жизни у Глотыча не будет, это уж точно. У него и скотина дохнет. Что ему чужая жизнь?

– Так он в баню на ночь запирает, – сказал Шабан.

– Значит, днем.

– И днем… Кажись, его нет… Оглянешься, а он уже за спиной… Точно, как лешак!

– Лешак и есть, – подтвердила женщина. – От лагеря привычка. Но это пока. Притвориться надо. Как пошлет на деляну, лес валить, тут уж не зевайте…

Мы с Шабаном и сами рассудили, что разумно переждать. Баба, а соображает не хуже, чем наш брат, беспризорный. Уж что-что, а притворяться мы научились. До поры стали приваживать собаку, у которой ни имени, ни клички, так и звать: Собака. У него и кошка без имени. Глотыч зовет ее так: Кошка, иди сюда. Зато корову зовут

Денежкой. Ну понятно, Денежка: доход от нее большой.

А вот к лошади у него, как мы заметили, чувства особенные. Лошадь он холит, бережет. В дороге, как мы ехали, кнутом охаживал – так это он зол был на штабистов. А тут, на конюшне, даже взгляд у него мягчает, когда кормит или чистит. “Машка, Манечка”, – зазывает.

– Так бы с человеком! – произнесла как-то в сердцах женщина.

Ни на какую деляну, конечно, он нас не отпускал. Не верил. И правильно делал. Однажды Шабан лишь нос за ворота высунул – схватил кнут и поднес к лицу: “Это видел? Еще застану, рассеку пополам!”

Стало очевидней: не батраки, а рабы, скотина последняя – вот кто мы такие для него.

Когда вернулись в баню, Шабан, злобно выругавшись, пообещал, прежде чем с Мешковым разделаться, с Глотычем свести счеты. На первый случай лошадь ему отравить.

– А лошадь-то причем? – спросил я.

– Он ее любит.

– Ну и что?

– Ладно, не учи! – рассердился Шабан. – Я ему избу подожгу!

Интересно, где он держит деньги?

Я и сам бы с удовольствием поджег Глотычу избу, настолько он был противен. Но разве он придумал, что штабисты торгуют нашими душами?

Он делает то, что делал бы любой здравомыслящий хозяин: берет, что задарма достается. А денежки, если они есть, деревенские мужики, сам слыхал, держат в старых валенках. Лежат себе, полеживают валенки, заброшенные на печку, один засунут в другой, и никакой вор не догадается, что внутри главная заначка. Еще говорят, что валенки и в пожаре не сгорают.

– В валенках посмотри, – посоветовал я Шабану.

– Да смотрел уже.

– Ну еще где-нибудь.

– Да я везде смотрел, – сказал Шабан. – И под печкой, и на печке…

Даже в помойном ведре!

– А на огороде?

– На огороде не смотрел… Он большой.

– Может, никаких денег и нет?

– Есть, – сказал Шабан. – Я чувствую… У таких жмотов всегда деньги есть. А с деньгами куда хошь бежать можно.

Я не стал перечить. Хотя деньги меня мало интересовали. В последнее время я все о Зоеньке думал. Может, она мне какие-то сигналы посылала? Может, случилось что? Ну, например, вагончик отправили, а мы тут навсегда остались. Майор-то будет только счастлив позабыть нас здесь. Скажет, бежали, и дело с концом. А тут указание о новом маршруте…

Какое указание, я не додумывал. Откуда мне знать, кто регулирует нашу судьбу?

14

План побега постепенно созревал. Точнее, мы созревали для того, чтобы его совершить. Единственное, от чего нас отговорили женщины, мать и дочь, – мы сперва не знали, как их зовут, – это поджог избы

Глотыча. Они называли его между собой Заглотыш. А вот как они догадались о поджоге – не знаю. Может, это первое, что приходит в голову, когда злость переливает через край? В Таловской школе нам рассказывали про бунты на Руси, запомнилось, что Разин там, Пугачев,

Болотников, другие еще палили усадьбы своих мучителей. Как выражаются, пускали “красного петуха”.

Здорово, если представить, как мы стоим на опушке леса, на взгорке, а внизу, посреди черной деревни, то возникающей, как мираж, то исчезающей во тьме, в проблесках пламени распушил перья красный…