Вагончик мой дальний

Старый леший, Лешак, как мы окрестили мужичка, тоже понимал, что нам покудова от него не сбежать. Сидел, уставясь в задницу лошади, да подергивал на взгорках вожжи. На заднице сижу, в задницу гляжу…

Невинная загадочка про таких, как он!

Глядя в спину вознице, Шабан толкнул меня в бок: запоминай дорогу! А чего запоминать, она тут всего одна. То каменистая, телега так дребезжит, что наши тощие зады на ней до костяшек пробивает, а то вся в рытвинах и канавах, заполненных водой. Тогда мы слезаем, чтобы облегчить лошади езду. Возница же хлещет кнутом, ему без разницы, едем мы или по своей воле топаем пешедралом. Оплаченный натурой живой товар до места он, уж точно, доставит.

Но если честно, я больше о Зоеньке тогда думал. О том, что вчера майор Леша Белый сделал точный ход, чтобы прервать нашу связь, которую он кишками почувствовал. А теперь и Зоя, и вагончик, проклятый людьми и Богом, как однажды нарекла его теть-Дуня, неведомо где, а я – тоже неведомо где. И мой надежный почтальон

Костик уже не принесет Зоин голос и не унесет мой.

Может, Шабан прав, что дорогу обратно надо зарубить в памяти, чтобы скорей вернуться? Пусть в нашу вагонную тюрьму, но в которой рядом будет Зоя.

Была бы только ночка да ночка потемней…

Еще почему-то вспомнился директор Мешков.

Да не почему-то, а все потому же. Если удастся бежать темной ночкой, я суку Мешкова, который придумал наш вагончик, из-под земли достану!

Вот главная цель моей жизни!

Я даже могу представить, как это будет. Приеду, значит, в Москву и на вокзале спрошу, где тут у вас проживает товарищ сука Мешков? Нет, никакой он мне не товарищ, даже не гражданин, просто сука!

Спрошу так: а где живет большая сука Мешков? Если не скажут, а станут скрывать, обойду улицу за улицей, дом за домом, но его разыщу. Он откроет мне дверь, а я выстрелю ему в лицо. Нет, не так.

Он тогда не почувствует, как мы его люто ненавидим. Я сперва скажу:

“Слушай сюда, сука Мешков, мелкая падла, ханурик хреновый, микроба чумная… Ты Таловку помнишь? Ты помнишь, дрянь, как посадил нас в вагончик и пустил по России?!” А когда он вспомнит и затрясет своей ржавой ублюдочной мордой с белыми от страха глазами, я добавлю твердо: “Так вот, недоносок мерзопакостный, знай, меня прислали от имени вагончика, чтобы тебя, суку, наказать. Наш, вагонный, самый справедливый суд в мире приговорил тебя к смертной казни через расстрел!”

Я не скажу: “Уничтожить как вредное насекомое”, – хотя это будет правдой. “Наказать казнью!” Вот!

Вообще-то я эту картину много раз передумывал, представлял. И каждый раз по-новому. С другими уничижительными прозваниями, другой казнью.

Одно оставалось неизменным: казнь эта состоится.

Пока я в мечтах пребывал, мы выехали на взгорок, с которого открылся вид на просторное поле, на речку с мостом, на темные, вразброс, избы с огородами, среди которых выделялась полуразрушенная белая церковь без креста.

В первую ночь хозяин поселил нас на скотном дворе, где из-за летней духоты ночевали у него жена и дочь. Мы поперву их не увидали, только почувствовали, как они на нас зырят из темноты, шепчась между собой.

С рассветом рассмотрели: жена некрупная, чуть располневшая женщина неопределенного возраста: то ли тридцать ей, то ли пятьдесят.

Впрочем, мы в ту пору резонно считали, что после двадцати лет все перестарки. А вот дочь у них – подросток, нам ровня, беленькая, голенастая и, как выяснилось, смешливая. И хоть они свои, жена и дочь, а, судя по всему, такие же батраки, как мы…С утра до ночи при хозяйстве или на огороде.

В тот день их отослали на луг косить траву, а нас с Шабаном со двора не пустили. Лешак показал на сваленные в углу березовые стволы, на двуручную пилу, что висела в сенцах на стене, и велел напилить дров.

Временами возникал неожиданно, как черт из-под печки, у нас за спиной, наблюдал коротко, как работаем, и снова исчезал. В обед объявились женщины, и он приказал дать нам хлебово. Он так и сказал:

“Дайте им хлебово”, – и ткнул пальцем на ведро в углу избы.

– Так это же корм для поросят? – робко заметила жена.

– Конечно. Что им, готовить отдельно? – буркнул он. Но потом велел отрезать по ломтю хлеба. – Они вон кубометра не осилили… Чего задарма кормить-то?

После обеда до темноты, которая долго не наступала, опять пилили дрова, пока не возник Лешак и не пробормотал, глядя в землю: мол, хватит мучить пилу, ступайте пить чай да на покой.

От чая мы отказались. Ни аппетита, ни сил, едва дотащились до места.

А место для спанья нам назначили на этот раз в старой бане, на задворках избы, за огородом. Дверь, чтобы мы не деранули, заперли снаружи на засов. Пахло сыростью, углем, мокрицами. Было душно.

Но если честно, мы в тот день ни о чем не мечтали, только бы добраться до лежанки и завалиться спать.

Мы не знали, подслушивает ли нас старый Лешак, однако вели разговор с Шабаном негромко, с оглядкой на крошечное, в ладонь, окошко.

– Надо драпать, – сказал Шабан мрачно. – Он нас за скотину держит.

– Куда? – спросил я.

– А что? В вагончик не пустят?