Вальс в четыре руки

Однажды позвонила ее мама, мяукнула «Гуд монинг!», помялась, похихикала, почмокала. Из всех этих ясельных звуков я выловила суть: «Крыстина просила... Крыстина мне просила... хи-хи... меня звонить сказать... приходите, тетя кошка, нашу детку учить почаще. Крыстина лаве мюзик. Крыстина лаве мюзик. Крыстина...» После чего Кристина с мамой исчезли на четыре месяца. Мама-котенок купила билеты на самолет и увезла дочь в Китай. Об этом мне сказал папа Кристины, обескураженный таким странным происшествием. И еще сказал, запинаясь через слово, что мама Кристины не вполне здорова, и что ждет своего окончания процесс о признании ее недееспособной. Но пока, вот видите, у нее есть все права распоряжаться деньгами и дочерью.

Из Китая Кристина вернулась прежней молчаливой девочкой. Однако занятия пошли своим чередом, Кристина оттаяла, все наладилось. Ей очень нравилось играть на рояле, вот что удивительно! Разучивала ноты не быстро, но, однажды разучив, немедленно влюблялась в пьесу, будь то гавотик какой старинный, или этюд, или мазурка. А более всего ей нравилась музыка современная, размытая, с неочевидным скелетом формы, со «странной» авторской гармонией. К зимнему концерту мы пару таких пьесок и выбрали — эффектных, с густой туманной педалью, с холодным флером. И еще составили новую программу на будущее полугодие — из личных пожеланий ученицы. Я сходила в нотный магазин, купила все Кристиной заказанное, включая заветную мечту детей и взрослых — «К Элизе» старика Бетховена. Пусть. Мне не жалко. Пусть играет. Хорошо у нас пошли дела с Кристиной. Честное слово, хорошо.

Перед Рождеством папа увез Кристину на море. Обычное дело, каникулярное. Зимой принято ездить на море-океан, в жаркие тропики.

Больше я Кристину не видела. Дней через десять позвонил папа и сказал, что уроки отменяются. Накупавшись-насолившись, они с дочкой возвратились домой и обнаружили, что мама-котенок продала пианино. Ей, лишенной, наконец, судом права на деяния и распоряжения, понадобились деньги. Кому продала? Каким-то людям. Она не помнит. И где же деньги? Этого она тоже не помнит. Нет, она не в больнице. Она же неопасна социально. Да, она живет дома, разумеется. Нет, сейчас мы решаем иные вопросы. Нет, пианино покупать не будем. У нас много других проблем. Очень много. Простите...

«Увезу тебя я в тундру!»

Неожиданно выяснилось, что Кола Бельды никогда не был туркменом. То есть совсем.

— Как же так, товарищи? — растерянно спросил заведующий концертной частью Дворца культуры им. В. И. Ленина Ефим Давидович Гольдштейн — человек тревожного этнического происхождения, занесенный в Ашхабад треть века назад холодным ветром эвакуации. Мог бы и помолчать, между прочим. — Как же так, товарищи? Кто же это утверждал программу?

Программу утверждал кто-то, с чьим мнением приходилось считаться. Мероприятие намечалось республиканского масштаба, знатные хлопкоробы уже томились под вентиляторами столичной гостиницы, местная филармония откомандировала лучшие кадры, включая коллектив дутаристов «Туркмения», трио туйдуков «Дружба», певицу Гурбангюль Аннадурдыеву и примкнувшего к певице баяниста Севу Петрова. Присланный из Москвы хореографический ансамбль «Народные ритмы» обещал стать гвоздем той самой утвержденной программы. В обширном репертуаре танцоров удалось найти лишь одну подходящую к случаю композицию. Надо полагать, в имени Кола Бельды московское начальство уловило нечто неопределимо туркменское.

Итак, программа:

   1. Выступление первого секретаря Компартии Туркменской ССР тов.***

   2. Выступление замминистра сельского хозяйства Туркменской ССР тов.***

   3. Чествование передовиков-хлопкоробов.

   4. Певица Гурбангюль Аннадурдыева. Песня «Туркмения — родина моя» (аккомпанирует В. Петров).

   5. Ансамбль «Народные ритмы». Композиция «Увезу тебя я в тундру» (фонограмма песни в исполнении Кола Бельды)

   — Я извиняюсь, но ведь Кола Бельды — нанаец! — гнул свою узконационалистическую линию тов. Гольдштейн. — У нас же чествование хлопкоробов, при чем здесь тундра? Где тундра и где Туркмения?! — Ефим Давидович развел в стороны миниатюрные руки, и всем стало ясно, что от Туркмении до тундры, в сущности, один шаг.

   — Товарищи, — прокашлялся второй секретарь, ответственный за массовые мероприятия, — программа утверждена обкомом партии, менять ничего не будем. Московский ансамбль — это, товарищи, подарок столицы, культурное, так сказать, послание. А вам, Ефим Давидович, следует прислушаться к мнению вышестоящих органов.

При слове «органы» со дна Гольдштейновой души поднялся густой и вязкий ил, а откуда-то сбоку зазвучал певучий голос покойной бабушки Сары: «Фима, ты же умный мальчик, не лезь в задницу!»

«Надо ехать, — привычно подумал Гольдштейн. — Забодали уже совсем с этими туркменскими нанайцами! Да и вообще...»