Вальс в четыре руки

Итак, входит, направляясь к дирижерке. Помог ей переложить ноты, ответил на обязательный вопрос «Как там публика, Павел?» и вдруг брякнул:

— Скажи, а почему Лада стоит без нот?

Мы с подругой тревожно переглянулись: это была старая проблема, улаженный скандал.

Дело в том, что у меня хорошая музыкальная память, как смеялись в студенчестве — «с листа наизусть». Музыку я запоминаю мгновенно. Со словами труднее, но ненамного. Католические тексты учить не надо — они неизменны, на латыни, нужно запомнить только мелодию, а слова — как затянул свое Ave Maria gratia plena — так везде одинаково. С православным репертуаром многообразнее, но тоже набор невелик.

Сложнее всего обстояло дело со светским репертуаром на чужих языках, где тексты записывались русскими буквами. Тут уже нужно время, чтобы выучить это, как мартышка.

Поэтому исторически сложилось так, что нот у меня практически не было, ну несколько «трудных» листочков. А если в концерте только парочка сомнительных мест, то я и вовсе папку с собой не брала, а подглядывала в ноты к подружке.

Гроза хора администратор Лерка как-то гневно прикопалась ко мне, но сделала ошибку — шумела не на предмет «Держи папку как все — и всё!», а выдвинула обвинение, что я непременно халтурю, так как не могу знать наизусть прям всё. Мы сцепились, налетела куча сторонников обеих сторон. Лерка на время встала рядом со мной, чтобы пристрастно контролировать (так потом и осталась). Враг был разбит, победа была за нами: Лерке пришлось признать, что пою я железно, не прячась за спины в трудных местах. Поэтому она подотстала с папкой, хотя нигде закреплено не было, что я могу стоять без. Это было зыбкое перемирие, как говорится, до первого выстрела. К тому же чаще я все-таки стояла с папкой — и не только из-за новых произведений, а потому что внутри папки, в прорезанных потайных кармашках, хранились вещи, без которых, в отличие от нот, на концертах я обходиться не могла: расческа, помада и платочек.

Итак, быстро возвращаемся из лирического отступления в момент настоящий, где в воздухе угрожающе зависает фраза:

   — Скажи, а почему Лада стоит без нот?

   — А что? — мирно поинтересовалась дирижерка.

   — Ну, как-то непорядок. Знаешь, бросается в глаза: такой красивый хор, так слаженно поют, все такое одинаковое, все как одна, — красота, а она стоит... знаешь, это как-то выбивается.

   — Тааааак, — угрожающе поднялась в мою сторону Валерия, покрываясь красными пятнами, — я же говорила, что это бардак!! Тебе человеческим языком непонятно, когда говорят, что должен быть порядок?! Все люди как люди поют, а ты?!!

   — А что я? Не пою, что ли?

   — Когда я про папку говорила — все ржали, а вот полюбуйтесь — из зала глаз режет! 1де твоя папка?!

   — Вон она.

   — Вот и держи ее, как все! Что ты торчишь как бельмо на глазу?! Я прибью тебя когда-нибудь, ты меня еще на прошлом концерте со стикером достала!

   — Ну... — промямлил оторопевший Пашка, — она не то чтобы бельмо на глазу...

   — Не лезь! — рявкнула Лерка, и Пашка тихонечко слинял от греха.

Начиналось второе отделение, я схватила папку и пошла на сцену.

Недовольно отпела «Свете тихий», отбиваясь от Лерки, которая периодически больно щипалась, и пытаясь поймать Пашкин взгляд в зрительном зале, чтобы состроить ему козью морду. Постепенно музыка взяла свое, все умиротворилось и встало на свои места. О Пашке забыли...

Мы переодевались после выступления, когда вбежал Пашка — и с ходу к дирижерке. Скороговоркой отчитавшись о буйствующей публике, выдал: — А чего Лада стоит с пустой папкой? Это еще хуже, чем без.

Я в это время снимала чулок, поставив ногу на стул. Услышав финальную фразу, остановилась, соображая, что теперь лучше — снять чулок или натянуть его назад, потому что, видимо, сейчас придется бежать.

   — А тебе какая разница? — вызывающе спросила подруга, застегивая шорты. — Пустая папка тебя чем не устраивает?

   — Ну просто, у всех полно нот, и папки выглядят белыми, а у нее — черная, и она в нее никогда не смотрит.

   — А ты сам хоть иногда смотри куда-нибудь в другую сторону, а не на нее, тогда не будет так заметно!

Это было несправедливое и обидное обвинение: Пашка никогда не проявлял ко мне интереса, его душа болела о Чистом Искусстве, а не в корыстных целях.

   — Ты что, думаешь, я нарочно на нее смотрю?! Просто ее видно — все вниз смотрят, а она наверх.

   — Не наверх, а на дирижера! — язвительно поправила подруга.

Тут надо заметить, что дирижерка в процессе обычно молчала, потому что мечта любого дирижера — чтобы исполнители смотрели на него не отрываясь, только тогда можно держать музыку на кончиках своих пальцев.

   — Ну все равно — это видно!

   — Слушай, ты, замполит, ты чего ко мне пристал?! У тебя по существу ко мне претензии есть?! Или только по форме?

   — Не трогай его, он дело говорит! Чтобы назавтра стояла с нотами! — отрезала Лерка.

   — Да где ж я их возьму?

   — Мне плевать, где ты их возьмешь, но чтоб ноты завтра были!

Вечером я обошла девиц и похристарадничала ненужных ноток. Мне надавали всякого мусора, я в столбик записывала, у кого что брала. Много не насобиралось, но на вид ничего, сойдет.