Вальтер Беньямин. Критическая жизнь

Для собранных в книге писем характерна заметная автобиографическая струя, включающая темы лишений, изгнания, кризиса и того, что Ницше называл amor fati

. Адорно, прочитавший книгу от первой до последней строчки за одну ночь сразу же после того, как получил ее в начале ноября, отмечал, что был поражен «источаемым [ею] чувством скорби» (BA, 159); от каждой ее страницы веет такой печалью, что «Людей Германии» можно принять за продолжение «Происхождения немецкой барочной драмы». В обоих текстах находит выражение метафизическая теория «истории в настоящем», в своих основах восходящая к таким ранним работам Беньямина, сочиненным под влиянием Ницше, как «Метафизика молодости» и «Жизнь студентов». Сборник писем был составлен в то время, когда Беньямин оттачивал идею о том, что некоторые исторические периоды связаны друг с другом объективными структурами – речь идет о существовании некоего «исторического принципа», благодаря которому эпохи, разделенные большими промежутками времени, тем не менее могут оказаться синхронными. Тема «истинного гуманизма», разумеется, всегда присутствовала в текстах Беньямина, как и соответствующий вывод о том, что современная Германия была готова заменить его антигуманизмом. «Люди Германии», изданные после берлинской Олимпиады 1936 г., напоминали о другой Германии, в которой отношения между людьми могли основываться если не на мире, то по крайней мере на учтивости, дружелюбии и возможности совместной скорби. Тем не менее подрывные стратегии Беньямина не ограничиваются противопоставлением более достойных традиций нынешней испорченности. На экземпляре «Людей Германии», отправленном Шолему, Беньямин сделал такую надпись: «Не найдешь ли ты, Герхард, для воспоминаний твоей юности каморку в этом ковчеге, который я построил, когда начался фашистский всемирный потоп?» (SF, 202; ШД, 329–330). Слово «ковчег» (Arche

) в этом посвящении – не только судно, ставшее для Ноя спасением от потопа, но и греческое arkhē

 – «начало». Глубочайший импульс к спасению – типичное беньяминовское понятие – скрывается не столько в идеях, выраженных в этих письмах, при всем их глубочайшем гуманизме, а в языке текста, созвучном исторической эпохе. Как всегда у Беньямина, истина оказывается скрытой в слое определенных слов, существующих в определенном контексте, и он явно надеялся, что в некоторых читателях из Третьего рейха встреча с языком их давно усопших соотечественников разбудит те искры узнавания, которые ведут к сопротивлению. Впоследствии Беньямин писал Францу Глюку, что «Берлинское детство» и «Люди Германии» подобны соответственно субъективным и объективным аспектам одного и того же вопроса (GB, 5:423).

Одновременно с переговорами о том, в каком виде будут изданы «Люди Германии», и о соответствующих финансовых условиях Беньямин работал над отчетом о текущем состоянии французской литературы, заказанным редколлегией Das Wort

. Темой отчета стали дебаты, развернувшиеся весной 1936 г. вокруг второго тома дневников Андре Жида. Они служили ценным источником сведений о литературном творчестве Жида в 1914–1927 гг., но в то же время стали известны содержавшимся в них описанием его пути к коммунизму (с которого Жид вскоре сошел). В качестве объекта для анализа Беньямин выбрал ответ писателя-антикоммуниста Тьерри Молнье Mythes socialistes («Социалистические мифы»). Беньямин характеризовал свое собственное эссе как теорию фашистского искусства, и по сути оно читается как постскриптум к его эссе о произведении искусства, но такой постскриптум, в который перетек весь политический пыл, выброшенный из той работы. Оно остается одним из самых тенденциозных текстов Беньямина. Как и сборник писем, это маленькое эссе было издано с быстротой, от которой Беньямин давно отвык: он отправил его в редакцию в середине августа, а уже в ноябре оно вышло в свет (см.: GS, 3:482–495). Однако гонорар за него был выплачен далеко не столь оперативно, и Беньямин какое-то время забрасывал Бределя все более резкими письмами и телеграммами, требуя от него своих денег.

Последние дни пребывания Беньямина в Дании были омрачены еще одним диспутом с Шолемом, который в августовском письме прохладно отозвался об эссе Беньямина о произведении искусства: «Твое эссе показалось мне очень интересным. Я впервые встречаю нечто, настолько подхлестывающее размышления философского плана о кино и фотографии. Но я слишком слабо владею специальными знаниями, чтобы иметь возможность оценить твои прогнозы» (BS, 185). Беньямин был задет этим высокомерным пренебрежением к тому, что он считал квинтэссенцией своих текущих идей, не говоря уже об отношении к кино и фотографии: