Василий Темный

– Напасть вселенская, – покачал головой Борис, – горе Европе. Коли она еще молчать будет, сожрут ее османы. А королям да цезарям европейским единиться бы, а они, вишь, мечи на нас направляют. Не чуют, как огонь под ними возгорается, лижет зады их, того и гляди, подгорят.

Пристально поглядел на епископа, бороду в кулаке зажал:

– И вот о чем боле всего сожалею, владыка, некому руку помощи подать славянам, какие на Балканах живут. И не желают. Эвон, ляхи, тоже славяне, да им навроде застило очи, когда над братьями славянами южными петля-удавка затягивается. Чую, не на один год, а на десятилетия, а может, и того более.

Встал, поднялся и епископ.

– Ты уж прости, владыка, одного меня оставь, сказанное тобою хочу передумать…

Ушел епископ, а Борису жарко, хоть и жары нет. Перехватило дыхание и сердце забилось. Успел кликнуть дворецкого.

– Вели стекольце отворить, боярин!

Забегали, засуетились слуги. Спешно из свинцовых рам стекольца италийские вынули. Свежий ветер дохнул в палату.

Вдохнул князь, полегчало. Попросил квасу холодного. Испил из корчаги. Сказал успокаивающе:

– Вот и добре, боярин Семен. Это у меня от волнения приключилось, грудь сжало. Приподними под головой подушку повыше, боярин.

Дворецкий поправил у сидевшего в кресле князя кожаную подушку, остался стоять рядом. А князь медленно говорил:

– Не доходит до меня, боярин Семен, отчего патриарх царьградский Иосиф своей волей митрополита нам дал. С собором нашим не посчитался. А будет ли нам тот митрополит угоден, не подумал.

Промолчал дворецкий, а Борис неожиданно подушку из-под головы вытащил, отбросил.

– Ну да я не о том, жизнь сама рассудит. Засилье тюркское предвижу. Они не токмо Европу наводнят, они и нам хлопот придадут. В чем, ты спросишь? Турки-те сельджуки для Орды татарской подобно влаге живительной. Избави Бог, падет Царьград, и тогда Орда силой своей несметной двинется на Русь из Дикой степи. А Речь Посполитая и Литва того и ждут, чтоб с западных рубежей на нас навалиться.

– Ты, князь Борис, таку картину обрисовал, что страх пробрал.

– Нет, боярин Семен, не пугаю я, предвижу.

– Коли предвидишь, князь, так отчего не единитесь? В одиночку передавят нас.

– Во мне ли дело?

– И в те, князь, и в московском Василии, и во всех вас! – выкрикнул боярин. – Ровно сурки вы, по норкам отсиживаетесь!

Борис насмешливо поглядел на дворецкого. А тот бороду задрал, выкрикивает зло, обидно.

– Довольно, – махнул князь, – мне ли то приятно слышать? Но как сие до князей довести, ты не подумал, боярин Семен? То-то! Эвон, давно ли галичские и можаец стенкой на Василия московского встали? Вот ты бы им, так как мне, и выкрикнул.

И отвернулся от дворецкого, замолчал. А тот вдруг осекся, голос снизил:

– Ты прости, князь, видно по скудоумию речь моя. Да и озлился я, доколь вам в разум не войти. Ведь пора и опомниться. На Руси люд живет, и к страданиям его вы, князья, повернуться должны.

Борис ни слова не проронил. Потоптался боярин Семен, палату покинул.

Глава 19

У боярина Старкова гость нежданный, можайский боярин Афонька Апухтин. Боярин только что честью наделен, а так, наибеднейший боярчик, ни хором, ни хозяйства. Да и вотчина его всего в десятин, и пустоши, и леса.

В Москву Афонька заявился в обеденную пору. Остановил телегу у Кремля, на собор Успенский перекрестился и к Старкову повернул.

Хоромы у Старкова просторные, в подклети холопы холсты ткут, и чеботари у боярина свои, да вот сиротливы палаты. В молодости все недосуг было жену отыскать, а пролетели годы – оглянуться не успел, как уже будто не к чему. В палатах у боярина не слышались детские голоса, а за стол усаживался он один как перст.

Однако привык к тому, словно по-иному и быть не могло.

Старковский воротний мужик Афоньку не признал, намерился кобылу завернуть, да боярчик на него прикрикнул.

Въехал Апухтин во двор, остановил телегу неподалеку от ворот, к хоромам направился. Старков Афоньку долго не принимал. Апухтин все мялся у крыльца, балясину подпирал, а когда впустили в сени, к столу не позвали, хоть и был Афонька голоден, как пес некормленый.

Вышел Старков в сени, письмо князя можайского принял, проворчал недовольно:

– Ты, Афонька, хоть и боярин, да захудалый и место свое те знать надлежит.

И удалился в хоромы, оставив Апухтина коротать время у телеги.

Долго не ворочался Старков, письмецо князя по буквицам разбирал. А писал Иван Можайский, что вскорости намерен побывать у Старкова по делу, не терпящему отлагательств. И чтобы был боярин наготове и помощь свою оказал.

Пригладил Старков бороду, брови поднял. Подумал, чего это князю Ивану заблажалось ехать в Москву?

Старков можайского князя недолюбливал, но побаивался, слишком много наслышался князь Иван о московском князе Василии недоброго за столом у боярина Старкова. За те речи Василий мог кинуть боярина в темницу. А тут еще Шемяка на великое княжение московское мостится, к Василию подбирается. Ну как сядет князем московским?

Вот и терпит Старков князя можайского.

* * *