Василий Темный

О возвращении непосвященного в митрополиты рязанского епископа Ионы Василий узнал от матери, вдовствующей великой княгини Софьи Витовтовны.

Что патриарх Царьградский Иосиф посвятил в митрополиты грека Исидора, для Василия не стало неожиданностью. Слишком долго собиралась духовная миссия в Константинополь. И все оттого, что мешали княжеские распри на Москве.

При встрече с епископом рязанским Ионой Василий сказал:

– Владыка, ты был избран в первосвятители святым Собором, но время твоего отъезда затянулось надолго и потому патриарх вселенский Иосиф посвятил на Русь в митрополиты Исидора. А когда он прибудет, мне неведомо. И посему прошу тя, владыка, не отпускай бразды первосвятителя до приезда Исидора. А еще прошу тя, оставайся и впредь моим духовником и духовником семьи моей.

В тот день зашел Василий в комнату матери своей, великой княгини Софьи Витовтовны. Комнатка больше на келью монастырскую смахивала, потолки низкие, сводчатые, оконце узкое, зарешеченное, свет дневной едва проникал.

Софья Витовтовна стояла спиной к железной двери в черном монашеском одеянии. Седую голову прикрывал темный платок. На скрип двери обернулась. На Василия глянули глубоко запавшие глаза на бледном костистом лице. Князь склонился в поклоне, приложился к желтой жилистой руке.

– Что, сын, какие заботы ко мне загнали? – спросила Софья Витовтовна насмешливо. – Гляжу на тя, и в кого ты такой слабовольный уродился. Ни в меня, ни в деда Витовта.

Василий улыбнулся краем рта:

– В себя, матушка.

– Потому-то и козни творят противу тебя братья твои двоюродные. И дядька родной Юрий сколь лет на тя замахивался.

Василий ждал, пока мать выговорится, сказал:

– Повидал я седни владыку Иону. Опередили нас греки, своего митрополита шлют нам.

Софья Витовтовна усмехнулась:

– Смута виновата, – и губы поджала.

– Да вроде притихли галичане.

Вдовствующая княгиня укоризненно поглядела на сына:

– Нет, Василий, ты на них своими очами не гляди, они еще покажут свои зубы. А они у них клыки волчьи. Но знаешь, сыне, я их хоть и остерегаюсь, а боле всего коварства можайского князя боюсь. Приглядись, сыне, к боярам московским, какие руку Юрия Звенигородского держали.

И уже когда Василий комнату-келью матери покидал, сказала княгиня:

– Ты, Василий, Ванятку, внука моего, к княжению великому московскому привлекай. Разум у него, чую, государственный будет и воля. Ему княжество Великое Московское принимать.

Василий голову склонил, соглашаясь. А Софья Витовтовна продолжала:

– О владыке, сыне, чего печься. Приедет грек, займет епархию митрополичью, вот и послушаем его, первосвятителя. К чему паству духовную взывать станет.

* * *

В Можайск Шемяка приехал потемну. Из Звенигорода пробирался. За городскими воротами его встретил князь Иван. Вдвоем проехали безлюдными улицами, вошли в неосвещенные хоромы. Отрок нес свечу, освещал дорогу. За стол в трапезной уселись, и вскоре девки внесли зажженные плошки, бочоночек с хмельным пивом, чугунок с наваристыми обжигающими щами, мясо жареное на угольях, языки говяжьи отварные.

Выпили князья, на еду налегли. Шемяка с дороги оголодался, ел жадно, больше помалкивал. Разве что спрашивал:

– Уведомил ли тя, князь Иван, Старков, что я к тебе приеду?

– Гонца посылал, Афоньку Апухтина.

И снова по корчаге выпили.

Шемяка щи горячие хлебнул, причмокнул:

– Наваристые!

– Ты бы, Дмитрий, всю эту неделю из хором ни ногой, люду очи не мозолил бы. Береженого Бог бережет. А то ведь какой глазастый да языкастый в Москву донесет Ваське. Надобно, чтоб все тайком.

Снова князь Иван корчаги наполнил.

– Выпьем, Дмитрий, за удачу.

– За это надобно сполна.

Князь Иван поясок крученый развязал, а Шемяка плошку с тертым хреном подвинул, хватил. Долго и нудно откашливался. Наконец слезы отер, сказал:

– Ядрен корень, дух захватило.

Иван хохотнул:

– Девка терла, прихваливала: крепок корень мужику во славу, бабе в радость.

– Всласть!

– Во-во!

– Вот что, князь Иван, ты бы верных людишек сыскивал. Дело-то серьезное замысливаем.

– Да куда серьезнее. Однако людишки сыщутся, да я и сам не промах. Давай, Дмитрий, еще по одной, да и на боковую. Чать устал с дороги.

* * *

Хлеба уродились знатные, колос долу гнет. Опоздай, и осыпаться начнет. Всеми деревнями убирать выходили: мужики косами-литовками вымахивали, бабы серпами жали, в снопы вязали и в суслоны ставили, чтоб колос дозревал.

Оружничий в вотчине своей побывал, один раз литовкой помахал, как князь в Тверь вызвал. День к вечеру клонился, и Гавря решил выехать поутру.

Заночевал на сеновале. Не успел его сон сморить, как услышал, кто-то по лестнице поднимается. Пригляделся, Варька, дочь хозяйская.

– Убирайся, Варька, – прикрикнул Гавря и сам удивился, отчего голос хриплый сделался.

А Варька смеется, навалилась на него, шепчет:

– Уйду, когда молодятинки отведаю.

Скатился оружничий с сеновала, коня оседлал и в ночь в Тверь подался.

* * *