Ватник Солженицына

В «Архипелаге» Солженицын рассказывает позорную историю о том, как однажды на фронте он струхнул сделать замечание сержанту-особисту, издевавшегося над пленным власовцем: «Сидя на лошади, [особист] погонял его перед собою кнутом и наседанием лошади. Он полосовал его по голому телу кнутом, не давая оборачиваться, не давая звать на помощь, гнал его и бил, вызывая из кожи новые красные ссадины»200. Пленный молил Солженицына о помощи: «Господин капитан! Господин капитан!»

И что же капитан?

Для советского фронтовика вполне естественно ненавидеть власовца – предателя, направившего оружие против своего народа, но офицерская честь должна была обязать Солженицына остановить бессудное истязание.

Но Солженицын не стесняется признаться: «Я струсил защищать власовца перед особистом, я ничего не сказал и не сделал, я прошел мимо, как бы не слыша – чтоб эта признанная всеми чума не перекинулась на меня (а вдруг этот власо-вец какой-нибудь сверх-злодей?.. а вдруг особист обо мне подумает..? а вдруг..?) … И со зверским лицом особист продолжал стегать и гнать беззащитного человека как скотину»

201.

Как вы думаете, какой вывод сделал Солженицын из этой истории? Может быть, что стыдно быть трусом? Или, допустим, что война меняет представления о морали?

Отнюдь! Его вывод – парадоксален: «Хуже всего на земле быть русским»202.

А вот Солженицын уже в Степлаге. Он только что написал донос, спровоцировавший кровавое подавление волнений заключенных. И вот теперь он выступает на бригадирском совещании, разумеется, делая вид, что он – не при чем. В своем обычном стиле он обставляет в «Архипелаге» свой спич как величественную битву Добра с темными силами, описывает в самых ярких красках, до чего красиво, насколько достойно он выглядел на этом ристалище, как легко парировал любую реплику гражданина начальника:

«– А где вы работаете?..

– На мехмастерских! – швыряю я через плечо…

– Там, где делают ножи? – бьет он меня спряма-ка.

– Нет, – рублю я с косого удара, – там, где ремонтируются шагающие экскаваторы! – (Сам не знаю, откуда так быстро и ясно приходит мысль)…

– Вас делегировали сюда бандиты?

– Нет, пригласили вы! – торжествующе секу я его с плеча…

Еще раза два он выпрыгивает и полностью смолкает, отраженный.

Я победил».

Так он считает. Вот только уже в том же абзаце выясняется, что ничего из того, что собирался, наш пламенный оратор сказать так и не решился:

«Один год остался мне и давит. И язык мой не вывернется сказать им то, что они заслужили. Я мог бы сказать сейчас бессмертную речь, – но быть расстрелянным завтра. И я сказал бы ее все равно,– но если бы меня транслировали по всему миру! Нет, слишком мала аудитория»203.

Правда что – какой прок разоряться перед лагерной администрацией? Побережем себя для Истории.

И вот Солженицын уже в казахской ссылке. У него появился новый знакомый – учитель биологии Георгий Митрович, пожилой больной серб, отбывший свою десятку на Колыме. В Кок-Тереке Митрович «неуемно боролся за местную справедливость»204 – разоблачал беззаконие на педсоветах, заваливал жалобами областное начальство, требовал проверок, инспекторов – в общем, любо-дорого посмотреть! «Он славно бился! – восхищается Солженицын. – И если б еще к нему присоединился я, – здорово бы мы их потрепали»205.

Ну и? Присоединился? Как же!

Александр Исаевич нисколько не стесняется признаться: «Я – нисколько ему не помогал. Я хранил молчание… Я таил свою задачу: я писал и писал. Я берег себя для другой борьбы позднейшей». И далее объясняет свою апатию: «Весь бой его был заведомо безнадежен, это тесто нельзя было промесить… Только размытое светлое пятнышко чуть померцало бы на ограниченном месте – и затянуло бы его серым»206.

А вот Солженицын – уже на свободе. Он – простой рязанский учитель, скоро он станет самым модным в стране писателем, но пока что вынужден прятать свое творчество по чужим квартирам.