Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

И как бы Л. Н. дальше ни поступил — останется ли он до конца около своей жены, или же найдет когда‑нибудь нужным для ее же блага от нее уйти, — я уверен в одном: что в этом деле он поступит только так, как велит ему его совесть, а потому поступит правильно.

Ведь если бы жена Л. Н. утопала, и он, бросившись в воду, чтобы ее спасти, сам потонул бы, то никто не стал бы его упрекать в том, что он пожертвовал друзьями и человечеством из‑за чрезмерных семейных привязанностей. Тем более нельзя его упрекать в том, что он посвящает свою жизнь, жертвует ее радостями и покоем, а может быть, и совсем отдаст ее, ради спасения жены своей от погибели ее души; причем он, не надо забывать, все время продолжает самым внимательным и чутким образом отзываться на все существенные нужды, духовные и материальные, своего народа и всего человечества, посвящая все рабочее время своей жизни напряженному душевному труду в интересах рабочих масс и вообще всего страдающего как от внешнего, так и от внутреннего зла человечества.

Что касается того, что для самого этого народа, для этого человечества «вся его жизнь и проповедь пройдут», как ты думаешь, «даром, потому что его внешняя жизнь стушевывает в глазах людей все значение и смысл его слов и мыслей», то в этом также, уверяю тебя, ты глубоко ошибаешься.

Пройти даром для человечества его слово не может

уже по одному тому, что выражает он не что‑нибудь «свое», с чем могут согласиться только те, кто «пойдут за ним», а выражает он то лучшее, что живет в сердце каждого человека. И поэтому самому то, что говорит Толстой в своих писаниях, находит, без всякого отношения к его внешней жизни, непосредственный живой отклик в сердцах и сознании всех людей с непритупленной совестью. И с течением времени отклик этот будет становиться только все яснее и громче.

Когда же станут общеизвестны истинные условия семейной и домашней жизни Л. H., то к непосредственной убедительности его слов в глазах человечества присоединится еще и подвиг его жизни, запечатлевший на деле то, что он выражал словами.

Хождение в народ, тюремное заключение, пытки, кресты, казни… все это уже было. И как ни достойны глубочайшего уважения те люди, которые на это идут из‑за совести, все же если говорить о примере жизни, то нам, людям, в настоящее время нужен был пример еще иного рода.

На виселицу добровольно идут даже ради того, чтобы взорвать на воздух своего ближнего. Становятся пожизненными калеками и убиваются насмерть ради того, чтобы побить рекорд на аэроплане. Все это блестяще и крикливо, но никого уже не удивляет. Но прожить несколько десятков лет с такою женою, как Софья Андреевна, не бежав от нее и сохранив в сердце своем жалость и любовь к ней, и это — под аккомпанемент неумолчного глумления врагов и непонимания и осуждения со стороны большинства друзей своих, — жить так изо дня в день, из года в год, не видя и не предвидя никакого избавления, кроме своей смерти, терпеть при этом все то, что приходится терпеть Л. H., периодически от этого болеть и почти что умирать… и не только не сохранять в своей душе ни малейшего осуждения или горечи, а напротив, все время еще себя винить в недостатке терпения и любви… это вот со стороны Л. Н. действительно есть высшая последовательность, это есть такое свидетельство об истинности его жизнепонимания, ярче и сильнее которого ничего нельзя было бы придумать! Вот в таком‑то именно примере жизни как раз и нуждается человечество в наше время; и пример этот дает нам Л. Н. своей жизнью.

Когда взглянешь на дело с этой точки зрения, то становится ясно до очевидности, почему Л. Н. нужна была именно такая жена, какая ему досталась. «Большому кораблю большое плавание». Ему, выставившему заповедь любви в ее единственно — истинном, ничем не ограниченном смысле,

— именно ему нужно было и в жизни своей иметь возможность проявить на деле действительную достижимость для человека такой неограниченной, ничем ненарушимой любви. А для этого ему и необходим был тот неумолимо жестокий тюремщик, с которым, в лице Софьи Андреевны, вся жизнь его связана.

И люди в свое время, когда интимная жизнь Л. Н. станет общим достоянием, будут бесконечно ему благодарны за это ободряющее подтверждение возможности следовать на самом деле тому Божескому жизнепониманию, выразителем которого является Толстой в своих писаниях.

Я был бы несказанно рад, дорогой друг, если бы то, что я здесь постарался высказать, побудило тебя взглянуть несколько с другой стороны, нежели ты, по — видимому, до сих пор это делал, на то трудное положение, в которое поставлен Л.H., и на то, как он справляется с этой своей сложной и тяжелой задачей.