Вчера-позавчера

Тем временем вышла Шифра, и закончил рабби Файш свою трапезу. Стряхнул крошки с бороды, и положил нож, и постучал кончиками пальцев по столу. Вошла Шифра и подала ему полотенце и воду для омовения рук после еды. Омыл он руки, и закрыл глаза, и пропел псалом «На реках вавилонских» на печальный нигун плача. Потом произнес благодарственные псалмы и благословение после еды на нигун молитв о прощении. Когда он закончил, пришла Шифра и убрала скатерть. Сказал ей что-то рабби Файш. Ицхак не понимал по-венгерски, но понял, что он – нежеланный гость здесь. Встал и вышел.

Раздался оглушительный лай собаки: гав, гав, гав. Встали дыбом волосы бороды Ицхака, которую он не сбрил из уважения к реб Моше-Амраму, и он пожалел, что Шифра видела его в таком безобразном виде. Гав, гав, гав, – залаяла собака снова. Вспомнил Ицхак пса, на шкуре которого написал «сумасшедшая собака». Оглянулся на дом рабби Файша и сказал: «На тебе и на твоей шкуре стоило бы написать – бешеная собака».

На улице увидел Ицхак реб Моше-Амрама с женой. Свернул он в другую сторону. Сказала Дыся мужу: «Посмотри, кто тут идет!» Снял Моше-Амрам новые очки с глаз и крикнул: «Ицхак, ты прячешься от нас?» Сказал Ицхак: «Слышал я, что вы собираетесь ехать, и не хотел вам мешать». Сказал реб Моше-Амрам: «Правильно ты слышал, едем мы на Мерон. Что я хотел сказать тебе?.. Много раз спрашивал я о тебе. Я был уверен, что ты сердишься на меня за мои слова. Нельзя поговорить с человеком, чтобы не задеть его. За пределами Эрец любой еврей – еврей. И если он соблюдает заповеди, считается кошерным евреем. И если он крайне осторожен, чтобы не нарушить заповеди, считается праведником. А здесь вся община, все – святые, и из-за особой святости, которая есть в них, каждый человек видит в другом недостаточную святость, потому что ведь святости, сколько бы ее ни было, всегда недостаточно. Как твоя работа? «Трудом рук своих сыт будешь», – говорится в Писании, только читай дальше: «Жена твоя будет как виноградник плодоносящий». А ты все еще одинок. Господь пошлет тебе суженую. Мы уезжаем отсюда. И не знаю, увижу ли я тебя еще. Пословица гласит: «Гора с горой не сходится, человек с человеком сходится». Однако ноги мои, как две глыбы, и я похож на них. Когда увидел я тебя на корабле, не почувствовал к тебе интереса, а теперь, когда мне хорошо с тобой, я уезжаю отсюда. Где ты, Дыся? Здесь? А мне почудилось, что оставила ты меня и пошла себе. Новые очки эти… не желают они привыкнуть к моим глазам».

Часть семнадцатая

Возвращаясь к Балаку

1

Балак обрел покой для тела, для души покоя не обрел. Сожалел о том, что ушло из-под его ног, и не ценил то, что пришло ему в руки. Весь мир целиком не стоил того места, из которого его изгнали. Пока что поселился он среди других народов, и погрузился в среду иноверцев, и осквернялся пищей идолопоклонников, и отупело его сердце, и не различал он между праздниками еврейскими и нееврейскими. Но вероотступником назло им он не стал и по-прежнему просыпался в разгар ночи и лаял, потому что в это время собаки всегда лают.

Называют грешников народа Израиля собаками. Но грешники народа Израиля иногда раскаиваются, а иногда не раскаиваются. И если даже они раскаиваются, то раскаиваются не сами по себе, а из страха перед трубным звуком шофара Судного дня, потому что когда они слышат эти звуки, то дрожат, объятые ужасом и страхом. А вот Балак раскаялся сам по себе, и мало того, уже в месяц тамуз, когда шофары еще спят, стал подумывать о возвращении домой. Начал он гнушаться благами иноверцев и опротивела ему жизнь среди них. Месяц этот… Тамуз, когда ангелы смерти управляют солнцем, и от агрессивности солнца возрастает в этом месяце число грехов, а искры чистоты отступают перед грубой силой; месяц этот… знак которого – рак, порождающий ужасную жару, так что все раковые больные не поправляются никогда, а только умирают в этом месяце, – он не умертвил душу Балака, но, наоборот, Балак набрался в этом месяце мужества и бросил вызов раку на небесах. Что сказал Балак? Сказал: «Рак, рак! Есть у тебя множество ног, но ты пятишься назад, а у меня только четыре ноги, но вся суть моя – идти вперед».

Тем не менее все еще продолжал Балак валяться на брюхе и есть и пить больше, чем следовало, но готов был отбросить все свои привилегии. А когда смотрел на свое брюхо, раздувшееся от излишней пищи и тянущее его вниз, тявкал и говорил: «Брюхо мое, брюхо мое! Тебе хорошо, а мне плохо. Ты все наполняешься, а мои мысли разлетаются, и душа пустеет». Загудело его брюхо, как военный барабан, будто все армии султана пошли на него войной. Зажал Балак свой хвост между ног и пролаял про себя: «Разве не лучше было бы, чтобы мое брюхо, которое набивается кушаньями идолопоклонников, наслаждалось бы еврейской едой?»