Вчера-позавчера

Сидел Ицхак в доме рабби Файша, отца Шифры, зятя старого реб Моше-Амрама. Часто слышал Ицхак о «Хранителях стен», людях из Венгерского колеля, с которыми опасно иметь дело. А тут сидит он себе, у рабби Файша, фанатика из фанатиков. Лучше попасть к иерусалимским фанатикам, подумал Ицхак, чем попасть к крестьянам мошавы.

Огляделся Ицхак по сторонам. Дом – каменный, и из окон открывается вид на поля и долины, на ущелья и горы. Солнце остыло и не выплескивает свой жар вовнутрь. Каменные плиты пола облиты водой, и прохладная влага все еще хранится в них. Стены – белые до синевы, и круглая лампа спускается с середины куполообразного потолка почти до стола, наполовину покрытого обеденной скатертью. И действительно, накрыт был стол к обеду, так как по будням рабби Файш обычно ел в одиночестве, особенно в те дни, когда говорят молитвы о прощении. Комната, и скатерть, и вся домашняя утварь – чистые, и каждая вещь на своем месте.

Принялся Ицхак мысленно сравнивать дом Шифры и дом Сони, которая в последнее время, еще до ссоры, как только приступила к работе в детском саду, перестала следить за порядком в своей комнате и не накрывала к его приходу стол. И если приглашала Ицхака пообедать у нее, не подавала маслины – в тарелке, сыр – на блюдце, хлеб – в корзинке, но клала их перед ним в том самом виде, как она их принесла из лавки, в бумаге, на голый стол без скатерти, а мерзкая лампа с закопченным стеклом дымила. Как-то раз сказал ей Ицхак об этом. Рассмеялась Соня и сказала: «Что я, «немка», чтобы обращать внимание на эти мелочи?» Да и в комнате Ицхака не было ничего хорошего. Если сравнивать ее с чем-нибудь, то можно сравнить ее с мрачным космосом, в который открыли окна, чтобы убедиться в его пустоте. И мебель – четыре-пять ящиков из-под бутылей с керосином, придвинутых друг к другу, которые служат ему кроватью (немецкую кровать, купленную им в Меа-Шеарим, оккупировали клопы; не помогли ни лизол, ни карболка, ни краска, которой выкрасил он свою кровать, пока не выбросил он ее и не сделал себе кровать из ящиков, как большинство товарищей наших в Эрец Исраэль). И еще – два ящика, поставленных на попа, служат ему столом и шкафом для посуды. Но Ицхак – холостой, и пока он холост…

Кто это пришел? Шифра? И в самом деле, он угадал. Вошла Шифра и принесла хлеб, и соль, и нож, а за ней вошел рабби Файш, который уже совершил омовение рук. Так всегда поступал рабби Файш перед трапезой: делал омовение рук во дворе, и входила Шифра и приносила ему хлеб, и соль, и нож, а он садился и обедал. Произнес рабби Файш благословение на хлеб, и отрезал себе кусок, и вздохнул, и принялся за еду; глаза его закрыты и мысли направлены на то, что стол его подобен жертвеннику, и он должен отыскать те искры святости, которые утеряны из-за греха Адама и потонули в земном прахе. Взглянул на него Ицхак и увидел, что тот злится, но не понял, что сердит хозяин дома в основном из-за гостя. Уже в тот день, когда пришел Ицхак в этот дом во второй раз, он раздражал рабби Файша, а теперь, когда он пришел в третий раз, Файш кипел от злости. Тот, кто знает, насколько чтят евреи заповедь гостеприимства, удивится раздражению рабби Файша, но тот, кто знаком с рабби Файшем, не удивится. Даже если бы был Ицхак просто «поляком», он не был бы ему симпатичен, тем более когда он одет в шорты, и панама сионистов на его голове, и нет у него пейсов и бороды. Хотя уже несколько дней не касалась их бритва, видно было, что он – бреется. Более умеренные люди, чем рабби Файш, не любят юношей типа Ицхака, что же говорить о рабби Файше, для которого любой человек в шортах приравнивается к преступнику.

Снова вошла Шифра и принесла ему, отцу своему, тарелку супа и ложку. Полагает рабби Файш, что любой предмет, без которого можно обойтись в данный момент, принадлежит к излишествам, от которых он старается держаться подальше, поэтому завел порядок в своем доме, чтобы не ставили перед ним никакого прибора, кроме необходимых ему, а клали только нож для хлеба и ложку для супа. Зачерпнул рабби Файш полную ложку и сказал что-то Шифре. Так как он говорил на венгерском, а венгерского языка Ицхак не знал, то не обратил внимания на сказанное. Если бы глаза слушались его, а не были бы прикованы к лицу Шифры, он заметил бы по кривой усмешке хозяина дома, что слова эти относятся к нему. А пока что сидел Ицхак и говорил сам себе: «Был бы я умнее, надел бы сюртук, привезенный мною из моего города. Висит он у меня в комнате на гвозде, и нет от него никому пользы, кроме как паукам, которые плетут на нем свою паутину».