Вдребезги

За следующие часы я успела обшарить весь подвал, простучать стенки, прощупать раму единственного крохотного окошка, располагавшегося под потолком, и убедиться, что даже если мне удастся каким-то образом снять решетку и выдавить стекло, протиснуться через узкую щель мы все равно не сможем. Я боялась, что у Бори уже началось заражение крови, что каждая минута промедления может быть смертельно опасна. Но выхода не было, я ничем не могла помочь своему брату, и это убивало меня. Ведь я была сильнее, хитрее, и на меня бандиты обращали меньше внимания, полагая, что сын и наследник для Савинова более ценный экземпляр, чем дочь. А я оставалась совершенно бесполезной, я не могла придумать, как мне действовать. Меня одолевала тупая холодная злоба – на себя, за собственную никчемность, на родителей – за то, что они до сих пор не вытащили нас отсюда. Я думала, что на месте отца отдала бы любой завод – или что там они не поделили с конкурентом, любые деньги и активы, лишь бы Боре ничего больше не угрожало.

А потом… Я уснула, понимаешь? Вырубилась после почти трех суток без сна. Я до сих пор не понимаю, как это произошло, потому что я просто не могла такого себе позволить. Но я уснула… И это то, чего я не прощу себе никогда.

Когда я пришла в себя, Бориса в подвале не было. Я не знала, где он, понимала только, что его, конечно же, не освободили, должно быть, снова поволокли наверх, чтобы учинить над моим братом, над второй половиной моей души, какую-то экзекуцию. Мое хваленое благоразумие отказало мне, я орала и выла, кидалась на стенки подвала с единственной мыслью – я предала его, предала моего Бореньку, я уснула, а его утащили, увели мучиться. Отчего-то я знала, что больше никогда его не увижу.

Звуки в подвал доносились плохо, и я не сразу поняла, что там, наверху, началась стрельба. А потом дверь с грохотом распахнулась, почти слетела с петель, и в помещение ворвались люди. Я забилась в угол в панике, не зная, кто они, враги или друзья. Ко мне приближались осторожно, как к раненому опасному животному, увещевали:

– Все хорошо, девочка, не волнуйся. Мы пришли тебя спасти.

Я не верила им. Я, наверное, тогда и превратилась окончательно в волка, который теперь скалится с моего плеча. Но меня все же вытащили из моего угла – осторожно, мягко, не делая резких движений, и повели… И когда мы проходили через первый этаж – логово, в котором сидели эти три дня наши похитители, я увидела его. Моего брата, моего Бореньку, моего ангела-хранителя, лучшую часть меня… Его еще не успели накрыть, и он лежал на заплеванном бетонном полу, весь какой-то вывернутый, изломанный, и кончики его слипшихся от крови светлых волос касались цемента. Глаза были открыты, и аквамариновый взгляд тускнел, стекленея. Я закричала. Хотела кинуться к нему, растормошить, поднять. Ему нельзя было лежать вот так, на холодном, он мог заболеть, подхватить пневмонию… Но мне не дали. Сказали:

– Тихо, тихо, девочка. Тут уже ничем не поможешь.

И я до сих пор не знаю, правду ли мне тогда сообщили, или я могла еще что-то сделать. Что, если я снова предала Бориса, не бросилась ему на помощь, поверила в то, что его уже нет. Поверила… Это самое страшное. Может быть, потому я до сих пор не могу отпустить его, все еще выискиваю его образ в толпе, все еще веду с ним бесконечные диалоги. Потому что не могу простить себя за то свое мгновенное неверие в то, что еще можно что-то изменить.

Двенадцать тысяч лун всего лишь за одну луну, случившуюся когда-то? Двенадцать тысяч лун не забывать его лица, помнить глаза, в больном, полусонном бреду надеяться на то, что он все еще жив, он где-то здесь, просто я не могу его видеть… Ведь его не казнили, верно? Его отпустили, и он вырос, повзрослел и превратился в красавца, высокого, статного юношу, мой светлоокий брат… мой Борис…

Потом нам сказали, что он погиб во время штурма. Что-то пошло не так, кто-то из бандитов запаниковал. Или Борис просто попал под случайную пулю какого-нибудь спецназовца, а нам представили дело вот так. Все это было не важно, потому что с его смертью все закончилось. Некогда счастливая семья просто перестала существовать.

Я так и не вернулась в свой дом, в семью. Когда все было кончено, отец сразу же увез нас с матерью за границу. С тем, что осталось от моей матери. Она так и не пережила его смерти, погибла вместе с ним в тот день; все, что было в ней человеческого, женственного, умерло. Ну, ты в курсе, отец ведь и к тебе обращался за помощью, верно? Только и это ее не спасло…

С того дня мать ни разу не обняла меня, вообще никак не показала, что рада моему возвращению. И я могла ее понять. Она хотела, чтобы вернулся Борис, мной она готова была пожертвовать, лишь бы жив был он. И я не злилась на нее, потому что сама хотела того же.

Помню, однажды она, глядя куда-то мимо меня пустыми мертвыми глазами цвета неба, спросила:

– А что сделала ты? Что ты сделала, чтобы спасти его?

И я, чувствуя, как на плечи мне давит бетонная тяжесть, вытолкнула из себя только одно слово:

– Ничего.

И тогда она закричала вдруг: