Вечеринка

– Иоанн Креститель, – вздохнув, негромко начала она, – родился за полгода до Иисуса. Его отец был священником. Но он был уже стариком, и его жена, Елизавета, была тоже старой. Отцу было знаменье, что жена забеременеет, а он не поверил, и за это Бог сделал его немым на несколько месяцев. Он начал опять говорить, только когда уже родился сын.

– Старик – это, наверное, такой, как я? Лет пятидесяти с небольшим?

– Тогда долго жили. Какой ты старик? Вскоре после того, как Иоанн родился, отца убили, потому что царь Ирод хотел перебить всех младенцев…

– Ну, это известные вещи…

– Царские слуги искали младенца Иоанна, а отец не сказал им, что Елизавета спряталась с ребенком в пещере. И его убили.

– Про пещеру я тоже кое-что знаю. Из живописи, правда.

Она не обратила внимания на то, что он сказал.

– Елизавету преследовали, но она добежала до горы, которая расступилась и приняла ее с ребенком. Так она его спасла от убиения.

– Убиения?

– Ну да: убиения, смерти. Ты слова такого не слышал?

Лопухина все больше и больше поражало ее наивное и одновременно упрямое желание досказать то, что было так дорого ей, хотя не имело к ее собственной судьбе, наполненной заботами о грубом и ежедневном выживании, никакого отношения. Она и раньше нравилась ему своей застенчивой уютностью и простотой, но теперь, глядя на эти светло блестевшие глаза, на яркую краску, которая расползлась по всему лицу, захватила шею и начало полной груди, спрятанной под белым платьем, он чувствовал, что начинает сильно, по-детски волноваться, как никогда не волновался от присутствия женщин, вызывавших в нем либо грустное раздражение влюбленности, либо бесстыдное плотское желание.

– Когда Иоанну Крестителю отсекли голову, – донесся до Лопухина ее голос, – жена Ирода взяла эту голову себе и всячески измывалась над ней, она ему мстила за то, что он вывел ее на чистую воду. Она была большой грешницей и жила с братом своего мужа. Но одна женщина, служанка, кажется, – Нина на секунду запнулась. – Да, кажется, служанка, выкрала голову и похоронила ее. А его правая десница, та, которую он положил на голову Иисуса, когда крестил Его, тоже была отсечена. И стала святыней. Ее даже иногда возят в разные места. В Россию привозили. Паломничество целое было. Она где-то сейчас в Черногории. Хранится в золотом ковчеге. Так батюшка рассказывал. Не здешний священник, а дома, у нас.

– Руку возят? – встрепенулся Лопухин.

– А что ж тут такого? – спокойно ответила она. – Это же не твоя рука и не моя. Это святая десница.

– Но выглядит просто рукой?

– Рукой без двух пальцев. Мизинца и безымянного. Их тоже отсекли. Но они существуют. Батюшка говорил, что мизинец в Турции где-то, в монастыре, а безымянный палец, я не очень помню… В Италии, кажется.

– Я никогда не понимал, – осторожно, чтобы не обидеть ее, пробормотал Лопухин, – зачем это нужно: канонизировать покойников. И все эти игры с их прахом, скелетами…

– Какие же игры? – воскликнула она. – Да что ты такое сказал! Если человек жил честно и умер за веру, и если его мучили за то, что он верил, так как же может быть, что во плоти его не сохранилось всего этого? Благодати этой? Если во плоти жила его святая душа? Конечно, Господь освятил своей благодатью любой волосок, а не только что руку! Что же, по-твоему, ни мучеников не было, ни святых? Что ты такое сказал!

Нина чуть не плакала, кусала губы, и, в конце концов, отвернулась, прижалась лбом к закрытому окну. Лопухину стало стыдно, словно он действительно сделал что-то дурное. Она, с ее наивностью, упрямством и цельностью, стояла, как показалось ему сейчас, гораздо выше, чем те умные, образованные и снисходительно-ироничные во всем, что касается веры, люди, которых он знал. И то, что судьба сложилась так, что через несколько дней чужая женщина в белом праздничном платье, легко краснеющая от любого пустяка, доверчивая и одновременно твердая в своих убеждениях, станет его женой, пусть даже фиктивной, наполнило сердце нелепым восторгом. Теперь он был почему-то уверен, что как только брак будет заключен, все переменится. Да, они не будут жить под одной крышей, не будут спать в одной кровати, но разве в этом дело?

Если бы кто-то спросил его, а в чем тогда дело, Лопухин не стал бы даже и отвечать такому человеку. Слова очень мало что значили.

* * *

Рассказ Нины про десницу Иоанна Крестителя не оставлял его. Он долго не мог понять, почему. Потом все же понял. Вышел на открытую запущенную террасу, где жильцы хранили ржавые велосипеды, дырявые теннисные ракетки и прочую рухлядь, сел на рыжий от ветхости диван, переживший на этой террасе десятки холодных зим и дождливых весен, вытянул перед собой забинтованную руку. Ясный луч солнца упал прямо на нее, и рука, увеличенная многослойными бинтами, желтовато-оранжевая от льющегося с неба огня, показалась ему мертвой застывшей птицей со свернутой набок головой.

– Отпилят и выбросят в помойное ведро, – с отвращением пробормотал он. – А это не просто рука. В ней я, в ней работы мои. Так нельзя.