Вечеринка

Через три дня нужно было идти к доктору, показывать рану. Он знал, что за прошедшие две недели ничего не только не улучшилось, но стало намного хуже, потому что из раны сочился серый гной, и даже Нина, старающаяся, чтобы он не заметил, насколько непросто даются ей эти перевязки, слегка отворачивалась, когда разбинтовывала руку. Несколько раз она осторожно намекала ему, что лучше бы все-таки решиться на операцию, потому что, чем дольше тянуть, тем больше вероятность полной ампутации, до плеча, а возможно, даже и общего заражения крови, от которого девяносто процентов людей отправляются на тот свет, но Лопухин мрачнел и не отвечал. Никто не смел давить на него, никто не смел советовать, что ему делать с собственной правой десницей, на счету у которой столько замечательных полотен. Пока он живет, и она будет жить. В кровавых бинтах и запекшем гное. Жить с ним в одном теле, с душой по соседству.

Брак их зарегистрировали очень быстро. Поехали с Зоей и Левиным в удаленный от столиц тихий деревенский штат Вермонт, и там, в мэрии, заполнили анкеты и там же через час расписались. Зоя стояла радостная, с огромным букетом белых роз, с бриллиантовыми серьгами в ушах. Она забыла, зачем они так далеко ехали, но когда процедура была закончена и молодоженам пришлось поцеловаться, уронила букет и громко захлопала в ладоши.

– Ну, надо отметить, – сказал Левин. – Пойдем, посидим где-нибудь. Шампанского выпьем.

Зашли в небольшой ресторан на берегу горной реки, узкой, но мощной, каменистое дно которой сверкало светло-голубыми камнями. Зоя сразу решила, что они переехали на дачу, и во время обеда несколько раз порывалась спуститься вниз и проверить воду: не слишком ли холодно будет купаться. Нина неестественно улыбалась, разглядывала меню, в котором не понимала ни слова, мышцы лица ныли от напряжения. Ей хотелось побыть одной, взгляды Лопухина тяготили ее не меньше, чем лепет безумной Зои, которая вдруг стала очень разговорчивой, а красота гор, по которым бежали ярко-белые потоки и переливались от темно-лилового, бархатного, до светло-зеленого деревья и кустарники, раздражала, как что-то ненужное, словно навязанное.

Вернувшись домой и уложив усталую Зою, она бросилась к компьютеру. Там, дома, была ночь, но Коля не спал.

– Порядок? – спросил он с тревогой. – Женились?

– Женились, – убито сказала она. – В соседнем штате, в мэрии. Вот только вернулась.

– Ты что? Плачешь, что ли? Не плачь. Все в порядке.

– Какое в порядке?

Она чуть было не рассказала ему, что Лопухин становится все ласковее с ней, перестал пить, и ей тягостно, невыносимо, потому что он, больной, одинокий человек, привязался, начинает зависеть от нее, а уже никуда не денешься, брак зарегистрирован, и нужно прожить в этом браке три года, прежде чем получишь легальный статус, а Зоя с каждым днем глубже и глубже погружается в темноту, и муж ее хочет одно: отодвинуться от этой болезни, спихнуть Зою на кого-то другого, и, главное, страшно: вранье-то ведь может раскрыться, теперь, говорят, очень даже следят за этими браками. Они не живут одним домом, какая же это семья?

– Чего ты боишься, дуреха моя? – сказал он. – Приеду, обнимемся, враз все наладим.

Она как опомнилась. Ведь правда, он скоро приедет, у него и виза на руках, и билет есть, значит, ей еще потерпеть немного, и она почувствует родную, огненную тяжесть его тела, сильное, до боли, давление жесткой грудной клетки на свои ребра, и долго они, долго будут неспешно любить и ласкаться, стонать будут, плакать, и Коля оттянет назад ее волосы и взглянет в глаза ей своими глазами…

Ее обожгло.

– Ну, то-то! – сказал он, довольный. – А плачешь! Да мы с тобой горы свернем!

– А вдруг он помрет?

– Кто помрет?

– Юра, муж мой.

– Еще мне тут поговори! – Он оскалился. – Какой тебе муж! Муж тебе уже есть! – И хлопнул себя по груди. – Вот он, муж! А что это он вдруг помрет?

– Он болен. Гангрена. Я ведь говорила.

– Да как так: помрет? Там что, нету врачей? В Америке не помирают, я слышал.

* * *

Она заснула под утро и проснулась от страха. Небо было светло-розовым, только на горизонте тянулась мягкая серая полоса.

– Что с вами? – спросил ее Левин за завтраком. – Плохой сон приснился?

– Да, очень, – сказала она и замкнулась.

Сон был плохим, но дело было не только в самом сне, а в запахе, который преследовал ее всю ночь, и сейчас еще она не могла его забыть. Запах был, кстати, знакомым: так пахнет формалин. Во сне она ампутировала Колину руку. Рука была здоровой, сильной, поросшей редкими золотистыми волосками, и Нина не понимала, почему она согласилась, что руку нужно отрезать. Больница, в которой все это происходило, была незнакомой и находилась там, где вчера зарегистрировали ее брак с Лопухиным. Вокруг было много грохочущей горной воды, но только она была мутной и грязной.

– Да режь, не боись, – говорил Коля и сплевывал грубо в летящую воду. – Раз надо – так надо.