Вечеринка

Одри Смирновой (Смирнофф по-английски) исполнилось двенадцать лет, и она все время была в кого-нибудь влюблена. Она влюблялась в официантов, в своих одноклассников, в кузена Константина, но больше всего на свете она была влюблена в своего отца. Он постепенно становился ее игрушкой, потому что куклы ее уже не интересовали, книги тоже, сверстники были заняты делами, которые ей, про причине болезни, были недоступны, а отец был с ней все время и подчинялся любому желанию. Она заводила музыку, и они вместе танцевали так, как на сцене танцуют рок-звезды. Они пели под гитару, на которой он играл, и устраивали дома караоке. Он ездил с ней ко всем врачам и успокоительно подмигивал, когда эти врачи приступали к осмотру и ее начинало привычно подташнивать от легкого страха. Отец был с ней летом, зимой, днем и ночью. Да, мама тоже старалась. Но в маме не было той безотказности, которую она искала и находила только в отце. До мамы она снисходила, к отцу же рвалась всем своим существом. Мешал очень Петька, потому что отец любил его, и эта тихая, но сильная любовь выводила Одри из себя. Отношения с братом испортились настолько, что она с трудом переносила за обедом его присутствие. Четырнадцатилетний Петька иногда тоже срывался, повышал голос, и несколько раз мама заставала его рыдающим в гараже. Тогда мама тоже рыдала и требовала объяснений. Отец, жалко сморщившись, обнимал Одри и уводил ее в кино или в магазин, а на следующий день пытался загладить свою вину перед Петькой. Одри подслушивала под дверью, хотя отец разговаривал с братом только по-русски, а она начала забывать этот язык, и не все было ей понятно. Получалось, однако, что отец просит Петьку не обращать внимания на ее поведение и пожалеть сестру, у которой и без того непростая жизнь. Она не хотела, чтобы ее жалели, и от того, что безвольный Петька сразу же соглашался с отцом, ненавидела его еще больше. Мама была на стороне брата, и Одри объяснила себе, что мама давно тяготится ею, потому что никому не нужна больная дочка. Когда Адриана покупала ей очередную курточку или ботинки, Одри благодарила сквозь зубы, чувствовала фальшь и не верила ей.

Сама Адриана перестала удивляться всему, что преподносила жизнь, поэтому холод мужа и нелюбовь дочери пыталась компенсировать отчаянной привязанностью к сыну, который, чувствуя тоску и страх матери, начал избегать сестру и, зная, что любое его внимание к отцу будет встречено истерикой Одри, лавировал между ней и родителями.

Цветы оставались в их доме. Цветы и иконы.

Та сила разрушения, которая пылала в Одри, та сила любви ее только к отцу сделали ее безразличной по отношению ко всему, что происходило вокруг, но особенно проницательной по отношению к тому, что происходило в их семье. Сначала она хотела как можно сильнее очернить маму в папиных глазах. Но вскоре почувствовала, что в этом нет нужды, потому что папа и сам сторонится мамы и как-то темнеет, если мама обнимает его на людях или прижимается к нему, когда они сидят на диване и смотрят телевизор. Он уже не закидывал руку ей на плечо и не гладил ее по колену, как это бывало раньше. Но самым неожиданным было то, что папа все чаще и чаще оставался спать в своем кабинете на первом этаже, и теперь у Одри появилась возможность, о которой она раньше всегда мечтала: спать на большой кровати вместе с мамой, чтобы не бояться тех сгнивших людей, которые часто входили во сне, пугая ее так, что редкую ночь она не кричала от страха. Возможность спать с мамой теперь появилась, но Одри не пользовалась ею, и мама спала совершенно одна в большой пышной белой кровати, а утром пугалась, что все проспала, накраситься не успевала, в машину садилась помятая, бледная, зажавши в губах сигарету.

Но иногда Адриана все же не выдерживала и начинала кричать, требуя от дочери то одного, то другого. Одри убегала в уборную, садилась на закрытую крышку унитаза, складывала ладони ковшиком и, обратив глаза вверх, громко просила Деву Марию взять ее к себе. Родители распахивали дверь и застывали на пороге с перекошенными лицами. Одри знала, что делала. Она напоминала им то время, которое они и так не могли забыть. Это было семь лет назад. Опухоль ее стала вдруг стремительно расти. Порт над левой ключицей, через который вводили лекарство, инфицировался, и поэтому назначили химиотерапию в виде больших ярко-желтых таблеток. Четыре таблетки в неделю. Она не могла проглотить ни одной. Ее выворачивало до крови.

– За каждую буду тебе покупать что хочешь! Ну, сделай усилие! – Отец орал так, что весь дом содрогался.

Она, умоляюще глядя, проглатывала. И тут же ее вырывало.

– Опять, блин, опять! – Отец убегал. Потом возвращался.

Четыре раза в неделю они отправлялись в уборную: она, мама, папа. Они – впереди, она сзади. Потом мама, вся побелев, говорила:

– Ну, детка, давай!

Протягивала на ладони таблетку. Папа держал стакан с апельсиновым соком и бутылочку воды.

Одри садилась на крышку унитаза и начинала молиться.