Вечеринка

Ему постелили в большой комнате на диване. Постельное белье было свежим, накрахмаленным, нарядным: в розовых цветочках. В открытом окне накрапывал дождик и одуряюще пахло душистым табаком, запах которого он помнил с детства, потому что на редкой подмосковной клумбе не сажали этого скромного по виду цветка, который раскрывается только в темноте.

Пришло утро. Теперь можно было принять душ, одеться и, пока отец и мачеха спят, уехать к Вере. Но мачеха, маленькая без каблуков, вся в складках своей белой, шелковой кожи, которой везде было много: на шее, на толстых щеках, на локтях, просунулась в дверь и шепнула ему:

– Хоть кофе-то выпей. Успеешь.

И опять ему стало легче, что можно еще оттянуть, подождать. Они сели за кухонный стол, на котором дымились две чашки кофе и очень уютно накрыт был – с яичницей, сырниками, колбасой и оладьями, как принято это в Москве, – сытный завтрак. Мачеха, ярко-румяная от волнения, с пестренькими прядками в поредевших волосах, сказала, оглядываясь, как будто боясь, что их кто-то подслушает:

– Я папе-то сразу вчера объяснила, чтоб не приставал к тебе и не задерживал. А то он пристанет. Ты сам знаешь, как. Ему нужно в лоб все сказать. Недогадливый. Пусть думает, что ты к нему прилетел. Гордится тобой. Прямо хуже ребенка.

Он растерялся, глотнул слишком горячего кофе, закашлялся. Мачеха замахала атласными ладошками:

– Водички возьми. Вот водичка, Сережа. Никто к тебе в душу не лезет, не бойся. Максима ты знаешь. Он – камень, и все.

Она вдруг зашмыгала носом.

– Вот, видишь? Женился. Зачем? Без любви. Ну кто же так делает, а? Люди женятся, раз будет ребенок, им женщину жалко. А он не поэтому.

– А почему?

– А он потому, что ребенок… Ему – ну, клянусь тебе верой и правдой, – ему на Маринку совсем наплевать!

Она покраснела, наморщила лобик.

– Не то что он просто ребенка хотел… Он, может, об этом и вовсе не думал! Но как она только сказала ему, что, мол, залетела, так он захотел! Какой там аборт! Лег костьми бы, и все. Вот и поженились. Джульетте-то месяц всего, а он ведь с ума по ней сходит. Да, да. И сам пеленает, и ночью встает. Уж ты извини меня за прямоту: не знаю, с женой-то он спит или нет. А если и спит, так ведь не от души! А так, по привычке одной, криво-косо.

– У всех криво-косо, – сказал он неловко. У мачехи вспыхнули темные глазки:

– У нас с твоим папой такого не помню. Сергей растерялся, не знал, что ответить. Уж больно проста она, больно атласна…

– К мужчине ведь, главное, не приставать. – И мачеха мягким и легким движением пришлепнула сырник сметаной. – Мужчина – как конь. В конюшне его не удержишь. А я медитировать тут начала…

– Зачем вам? – спросил он.

– Ну, как? Помогает. Уходишь в астрал – и ищите меня! А что ты не кушаешь?

– Как я не кушаю? И что там, в астрале?

– В астрале? Чудесно. Виденья бывают.

– Какие виденья?

– Да разные, всякие. Как будто какую-то дочку свою я вижу, а все подойти не решаюсь. А дочки-то не было ведь никогда! Один только Макс. Вот какие виденья.

– Забавно, – сказал он и встал, улыбаясь.

– А может быть, это твоя была дочка. – Она тоже встала. – Кто знает, ведь правда?

– А может, и так. Спасибо за завтрак.

– Иди, дорогой. Я совсем заболталась. Того гляди папа проснется. Иди.

– А вы что, обратно в астрал?

– А я в магазин, – засмеялась она. – А то жарко станет, куда я пойду?

Дворничиха в темно-красной косынке на черноволосой голове, горбоносая и беременная, подметала двор. Сергей набрал номер.

– Не спишь?

– Нет, не сплю.

– Я еду, – сказал он.

– Я жду.

Вечером он перевез из отцовской квартиры свои вещи к Вере на Мосфильмовскую. Отец развел руками и ни о чем не спросил.

Каждую ночь Сергею казалось, что их обоих относит к самому краю земли, где она сходится с небом и где теплый шум то становится громким, пронзительным, безостановочным звуком, а то вдруг стихает, как грозно стихает шум бора, когда подступает гроза.

Одри ненавидела маму за то, что мама все делала не так. Если бы она вела себя правильно, папа никуда не уехал бы и не ночевал бы в своем кабинете на первом этаже. А мама курила, толстела, кричала. На всех фотографиях мама была похожа на киноактрису. Куда это все подевалось, скажите? Одри представляла себе, как папа, высокий, кудрявый, с широкой улыбкой, идет по Москве. Входит в Кремль, например. И там много женщин. И все они видят, как папа красив. Тут Одри до боли вжималась в диван. Ведь он – ее папа, он должен быть с ней. А он не спросил у нее разрешения поехать в Москву. Взял билет и поехал. Во всем, во всем мама одна виновата! Зачем, например, пить вино каждый день? Она что, не видит, как папе противно?

За ужином, на котором, кроме нее, мамы и Петьки, была еще бабушка, Одри изо всех сил ударила кулаком по бутылке, когда мама потянулась к ней. Бутылка упала. Вино окровавило скатерть, и лужица в форме сердечка застыла на белом пюре.