Вечное возвращение. Книга 2

Без тени раздражения выслушал Венский нотацию. Надо отдать справедливость – он искуснее нас всех работал долотом. Не прошло и четверти часа, как косный лоскут висел уже отвороченный, на тоненькой перемычке. Был виден мозг. Провозившись некоторое время над отверстием, Зингенталь доложил нам с удовлетворением:

– Все верно! Угадали, могу сказать, вполне.

Как будто захлопывая форточку, Венский небрежно одним пальцем закрыл отверстие в черепной коробке и прижал лоскут сверху рукой, чтобы он крепче держался.

Вася мыл руки в углу.

– Теперь Столыпин может умирать спокойно: роландову линию мы нашли…

Следующий день был четвергом. Еще с гимназических времен у меня сохранились об этом дне самые радужные представления. Помните наши классные дневники? Если их развернуть, то на левой стороне три графы – понедельник, вторник, среда; столько же на правой – для остальных дней недели. Четверг был первым на правой стороне, как наглядное свидетельство того, что половина недели уже позади и рукой подать отсюда к воскресенью.

А в тот год по четвергам я был свободен от уроков. Можно, значит, спать без оглядки, хоть до девяти!

Утром этого четверга я спал, предаваясь ласковым грезам. Очнулся же внезапно. Прямо передо мной сидели Зингенталь с Козловым – оба в пальто и фуражках. Вася чертил в воздухе пальцем зигзаги.

– Фигура Андрея напоминает мне сейчас ваш почерк, – шептал он Зингенталю.

Койка у меня была действительно мерзкая – на манер американских гор. Пока в тюфяке лежали листовки, я кое-как поддерживал свое тело в одной плоскости. Но листовки унесли, и не было теперь спасения от жестких перекладин. Я вздохнул.

– Ну, с добрым утром! Мы с Зингенталем уж тут минут двадцать сидим. Пришли сказать тебе: министр кончается.

Спокойная радость, которая не боится, что ее спугнут, наполняла эти слова.

Я встал. Солнечный свет теснился в моей каморке, и от сентябрьских лучей было теплее даже, чем под одеялом.

– Сегодня прекрасный денек! – сказал Зингенталь.

Меня нисколько не удивило, что фразу эту произнес такой неподходящий человек.

Пылинки играли в лучах, насквозь просвечивала газета, а по крыше соседнего флигелька ходил маляр в высоких сапогах, обмотанных тряпками. Еще дальше, на улице стоял мороженщик; босоногие мальчишки обступили его. Почтальон расстегнул куртку и вытирал цветным платком вспотевшую шею. Даже деревья, казалось, вновь позеленели.

– Денек на славу!

Пока я натягивал брюки, Вася читал мне телеграммы:

– «С чувством величайшей скорби должен сообщить, что состояние раненого внушает самые серьезные опасения…»

Молодая женщина остановила почтальона; тот порылся в сумке и отдал ей конверт. Как она обрадовалась! Схватила письмо в обе руки, спрятала его под платок и, кивнув несколько раз почтальону, быстро побежала. Почтальон улыбался ей. Может быть, много дней подряд останавливала она его, и всякий раз отвечал почтальон: «Пишут». А вот сегодня принес письмо! Такой уж день.

Я не помню точно, что было в телеграмме. Коротко говоря: у Столыпина началось воспаление брюшины на почве кровоизлияния под грудо-брюшной преградой.

– Печень-матушка не подведет! Я говорил вам, Зингенталь!

– Кажется, вы правы, – улыбнулся староста, и было ясно, что уверен он теперь в столыпинской смерти, а «кажется» сказал только для проформы, чтобы соблюсти этикет, принятый у скептиков.

– Пульс – сто сорок. Температура – тридцать пять и пять… Пора снимать мерку для гроба.

– Можно снимать! – громко распорядился Зингенталь.

Несколько мальчуганов купили вскладчину рюмочку мороженого. Один из них стоял в центре и по-очереди кормил акционеров из роговой ложки. Раздатчик был, видимо, польщен общим доверием и старался быть справедливым. Сам он ел после всех. А когда обошли по третьему кругу и осталась только одна порция для последнего мальчугана, раздатчик отдал ему рюмку без колебаний.

Где-то в углу страницы Козлов нашел телеграмму, не замеченную нами раньше.

– Ура! – сказал он, как будто это был заголовок заметки. – «Положение Столыпина безнадежно. Началась агония. Пульса нет. Сердце! Кислород, физиологический раствор не помогают…» Ой, чудаки! Какой тут к чорту кислород!

Я выплеснул себе на лицо кувшин воды и вытирался носовым платком.

– Братцы, предлагаю пойти к редакции «Нового времени», там тотчас же получат известие о смерти.

Вася схватил костыли. По шаткой лестнице мы спустились на улицу.

– «Люблю тебя, Петра творенье», а особенно в такие дни! От летнего зноя небо выцвело, – оно уже не синее, как в мае, а только чуть-чуть голубоватое. С залива тянет прохладой, но это не ветер и не зябкая сырость – предвестник туманов.

– В самый раз! – сказал Вася, когда мы вышли, и он был прав. Тепло, но не жарко, светло, но не ослепительно. Такие дни я отмечал бы в календаре, как в истории болезни, латинской буквой N – нормально.