Вечное возвращение. Книга 2

Вася встал и отряхнулся. По привычке я был готов подать ему костыли. Тогда отворилась дверь. Зингенталь стоял на пороге без шапки и в распахнутом пальто, а за его спиной – белый Мондини, прижимавший череп к складкам своей гипсовой тоги. Вася хотел отвернуться: к чему демонстрировать перед всеми свое горе? (Ведь удар-то неминуем!) Но только туловище поворачивается вокруг ноги, лицо же остается обращенным к Зингенталю.

Староста плотно притворил за собой дверь и прошел на середину комнаты.

– Хороним? – поинтересовался Венский.

– Хороним, – информировал его староста так же спокойно.

– Бросьте смеяться! – заорал Козлов трясущимися губами.

– Кто смеется?.. Умер Столыпин, вот и все.

И как в первый день, Вася прыгнул к старосте.

– Ей-богу?!

– Ей-богу, если вы настаиваете. В десять часов утра. Да вот телеграмма.

Сомнений больше не оставалось. Венский, самый уравновешенный среди нас, первый начал плясать с громким топотом. Вася положил газету на скамейку, уперся в нее руками, чтобы легче было подпрыгивать в такт «Эх вы, сени мои, сени», которые он пел на слова телеграммы:

В десять часиков, часочковИ двенадцать минутПетр Аркадьевич скончалсяНа руках у врачей.Выходила молодаЗа кленовы ворота.В десять часиков скончалсяНа руках у врачей.

Мы с Зингенталем смеялись и хлопали друг друга по спине соблюдая при этом строгую очередность.

– «В истории России началась новая глава», – прочел Венский. – Правильно, товарищ Суворин!

Стекла звенели от хоровода, который составился в мертвецкой. Пели громко:

В десять часиков, часочковИ двенадцать минут…

От топота нашего, что ли, распахнулась дверца, прикрывавшая стенной холодильник. Оранжевыми глазами мертвец смотрел на хоровод.

– Что, брат, с похмелья и не поймешь? – обратился к нему Козлов. – Столыпин помер. Столыпин! – Не понимаешь? Эх ты, люмпен-пролетарий! Ладно, проспись, даем тебе отдых. Но смотри, не гнить! У нас без фокусов!

Он погрозил пальцем трупу и запер дверь.

– Передовую кто читал? – Не дожидаясь ответа, Венский процитировал из газеты: – «Много будет слез. Много уже теперь слез. Русской земле нужно хорошо выплакаться. Все должно посторониться перед этой потребностью…»

Поджав ноги, Зингенталь смеялся беззвучно, вытирая глаза кулаком. Из-за крыши показался краешек солнца.

– Чего мы здесь сидим? Ведь погода, погода-то какая! Прочь из мертвецкой!

– Давайте пойдем к Абраменко, – не предложил, а попросту маршрут наметил Вася. – Они-то ведь затворники, ничего не знают. Вот Вера Михайловна обрадуется! Кстати и деньжата для нее отложены… «Мертвый, в гробе мирно спи, жизнью пользуйся, живущий»…

На мраморной колонне в вестибюле Захарыч выклеивал объявление: три дня, вплоть до похорон, университет будет закрыт. Прочли мы эту бумажку, Венский подмигнул старику:

– Гуляем, Захарыч!

– Гуляем, господа. Только не знаю, заплатят ли?

Зингенталь разъяснил авторитетно:

– Конечно, заплатят, что за вопрос! Ведь русской земле нужно хорошо выплакаться.

И мы вышли в тихий университетский переулок.

Вдоль чугунной ограды, повторявшей множество раз единорога со щитом, было развешено белье. Нищенское белье из бязи, в разноцветных заплатах. Две женщины, принадлежавшие вероятно, к семьям наших служителей, складывали белье в корзины. Та из женщин, что была помоложе, сказала своей спутнице:

– Ведь за час высохло. Вот благодать, господи!

А уже с далекого перекрестка доносился вопль газетчика:

– …ерть… ыпина!…

Мы шли гуськом. Колонновожатый, Венский, обернулся через плечо:

– А все-таки они портачи! Еще вчера вечером, когда выяснилось, что больной терпит значительную потерю крови, – вполне уместна была операция.

– Вы бы не получили у меня зачета по хирургии, – Зингенталь перекрестил воздух пальцем. – Операция здесь не при чем.

– Очень даже при чем! Нужно было удалить кровь, скопившуюся под диафрагмой, и затем тампонировать рану печени.

Я помирил их:

– О чем, собственно, спор? Столыпин – умер. Все хорошо, что хорошо кончается.

И они улыбнулись друг другу, – действительно, спорить не о чем.

По проспекту, обсаженному липами, промчалась пролетка, одноместная, лакированная, – их называли «эгоистками». В коляске не то сидел, не то стоял одетый с иголочки мужчина. За его светлой шляпой с полями развивался траурный креп, как вуаль за амазонкой. Сдавалось, что кусок этой скорбной материи он припас загодя, может быть вчера еще, и носил в кармане рядом с носовым платком, пока не потребуется.

Почти на всех воротах дворники успели уже вывесить флаги. Улица, и без этого веселая в тот день, стала совсем праздничной. Траурные ленты на древках и черный бант в волосах впереди идущей девочки мне были одинаково приятны.

Чиновники возвращались со службы, на ходу читая телеграммы. Иные из прохожих были хмуры, но я старался объяснить это не тем, что опечалены они смертью Столыпина, а десятками разнообразнейших причин, которые тут же придумывал.