Вечное возвращение. Книга 2

Было время – в сундуках, в уголках да на столиках жили-были навеки нерушимо разные вещи, нужные и ненужные, а потом надоело так-то жить, и надумали они хозяев менять.

На то и революция, чтобы шевелиться! Расставились, почитай, по всей улице на половиках, а то и прямо на земле. Берите нас, хозяева новые. Коли поискать, много чего найти можно: Канта там, Молоховец или клизму дырявую и портрет умилительный в цветах подвенечных. Пожалуйте, на все вкусы.

– Что это вы, такая хорошенькая, и штаны продаете?

От неожиданности даже рука Марусина с протянутыми вещами опустилась, а сама вся зарделась, едва слова для ответа нашла:

– А вы купите.

– Штаны как таковые не нужны. Вот шляпа, действительно, – роковая принадлежность головы. Покупаю, покупаю, а все – не к лицу. А лицо у меня, сами видите, – очень оригинальное, и притом пробор.

Взглянула по женскому любопытству – точно: на лбу под коком шрам, и еще усы мотыльком, а лицо угарное, араповое, интересное вообще лицо.

И стала припоминать вслух:

– Кажется, дома и шляпа есть, можно бы тоже продать.

– Непременно есть, сами, зернышко, виноваты, зачем с папиных низов распродаетесь. Я бы на вашу миловидность сверх шляпы накинул.

Постоял около, помолчал и опять:

– Так помер, говорите, родитель-то?

– Да.

– А вы не грустите. На базаре тоже нелегко. Но как я сочувствующий, позвольте познакомится – Григорий Жук. А вы, зернышко, торговать не умеете. Хотите – помогу? Да не тревожьтесь – не убегу я с вашими штанами. За сколько пускать? За пять? Мало – семь. Ну, так учитесь, пока я жив.

– Ай штаны, вот штаны, покойные штаны. Каждая штанина три рубля и полтина, итого семь, доступно всем!

Сразу подошло несколько и стали на свет распяливать.

Хоть и стыдно стоять рядом, да надежда есть, что не догадаются, чей товар; но словно угадал Жук, подмигнул и громко так сказал:

– Если б не это наследство – нипочем бы с вами не познакомиться.

– А на что вам?

– Люблю неопытность и привлекательность. А ты, друг-товарищ, пальчищами-то не протирай – чай, не прачка, да и штаны не русские, не любят этого.

Однако не уходит покупатель, топчется на месте – видать, клюнуло.

– Возьми пять.

– За эти-то, с горошком? – и уставился в упор глазами.

– Да ты что? Блондин или так себе – идиот ненормальный?

Помолчал немного, а потом другим тоном:

– А коли уж по справедливости, – только вам, многоуважаемый, и носить их. Ведь оттого вот и папенька ихний кончился, что перещеголял. Как оденете, отбою от невест не будет, даже опротивят, как вобла. Так берете, что ли?

– Пять.

– До пяти считаешь, а как дальше?

– Ну, шесть.

– Эх, так и быть, шесть и еще полтина – только уж для блондина, – бери, поздравляю, ликуй, товарищ Исаия! Рассчитывайся вот с ними, а я в сторонку – мое дело сделано.

Деньги Маруся получила, кивнула с благодарностью и через базар пошла, а Жук – за ней. Шумит базар, толкается. Берите нас, хозяева новые…

Помолчал немного и опять в разговор вяжется.

– Действительно, как поглядишь вокруг, – полный обмен веществ! Важное это дело, и делают его только торговцы да воры. А и доверчивые вы! Стреканул бы я с вашим товаром, вот и – пердю, как говорят французы.

– Ну к чему это, разве вы из таких?

– А что ж, думаете, обмишурить не могу? Плевое дело, могу и даже очень. И не пожалею, жалеть труднее, но и это могу. Я ведь и в школе учился. Как это по русскому? Сказуемое служит названием того признака, отсутствие или присутствие которого замечается в подлежащем. Премудрость! С годами понимаешь. Вот вы, например, хоть и подлежащее, а сказуемого-то у вас и нет – девица при папеньке и все. А то вот еще спрашивает меня учитель – Кащеем мы его звали: «Отчего это, Жук, кавказский пленник черкешенку любить не мог?» А я ему – оттого, мол, что ноги у него были связаны. Скоро меня и погнали, и стал я вещам помогать хозяев менять. Расстреливался неоднократно и красными, и белыми, оттого беспартийный.

Спешит домой Маруся – Бог с ним, с таким человеком. Скорей бы до дому – благо близко.

Больше разговор не клеился.

У дома спросил только:

– Ну вот, сегодня штаны, а дальше?

– Что-нибудь еще, все так живут.

– Так, понимаю, ну, до приятного. Да вот еще, постойте. В заднем-то кармашке потайном бумажник обнаружился. Этакая неосведомленность! Я об нем позаботился, а мог и не отдать. Получайте и простите, что такую сатир-мораль с вами развел. Люблю я это. – Сунул бумажник в руку и прочь пошел.

– Странный человек, а бумажника такого будто у папеньки и не было.

Когда в квартиру поднялась – прежде всего бумажник раскрыла: оказалось в нем тридцать рублей в золотом исчислении и удостоверение личности, а на фотографии во весь рост блондин – покупатель базарный – красуется.

Украл, значит, и из жалости подкинул, как бы на бедность. Что теперь делать? И прежде всего, как была в пальто и платочке, села за стол и поплакала маленечко над удостоверением личности и деньгами в золотом исчислении.

Поплакала и пошла к тетушке.

Сидит Ольга Парфеновна, в платок байковый кутается и карты раскладывает.

Выслушала все и говорит с удовольствием:

– Ну вот, свет-то и не без добрых людей – с удачей, значит.