Вечное возвращение. Книга 2

– А, хозяйка, наше почтение, – еще пуще развеселился Петришка. – К вам вот заявился в гости.

Вскочил, налил в корец денатурата, болтнул и весь изогнулся, поднося старухе под крючковатый нос. Старуха глянула блестящим лиловым глазом, стукнула клюкой об пол, и вдруг, выхватив корец, плеснула вправо, влево, в синий печной огонь, – остатки вылила в себя, и – ей бы крякнуть, а она мяукнула по-кошачьи, продолжительно и тонко.

– Ишь, как у вас хозяйка, – кошкой, – подмигнул Петришка мужику, но тот сморщился весь и заковылял в угол, – не то пень, не то коряга, – и руки сучьями, и словно нет ни спины, ни лица…

– За картошкой? – визгнула старуха, сев на лавку и выперев вперед острые локти. – Чего привез, говори?

– Соль и ханжа, – лениво ворохнул соловыми губами Петришка. – Лесом нес, лес беспокойный. А соли много, соли двадцать фунтов.

– Картошечки захотел? Кар-ртохи? – искривилась старуха. – Бу-удет тебе картоха. Фунт на фунт, – получай и проваливай.

– Так. Тэк-с, – подумал вслух Петришка. – Это, значится, дороже городского. Нет, хозяйка, дело не пойдет. Не сладимся. Заночую у вас, да дальше трону. Вот оно что. За ночевку налью ханжички, – пей, бабушка.

Старуха рванула корец, выпила, фукнула и стала шарить ухватом в печи, разрывая кучку погасших углей. Петришка хватил прямо из бутыли и повалился на скамью, ляпаясь пальцами за ее края и пытаясь удержать крутившуюся во все стороны голову. Поплыло, понеслось; встал лес, черный осинник; засвистала буря; и опять ее рев прорезал тот же странный, колдовской посвист. Нет, не улежать; Петришка поднял голову. Прямо в рот совал ему ложку сучковатый мужиченко.

– Штей иди похлебай с нами, хозяйка велела.

– А! Щи… республики.

Петришка вскочил и шатаясь, подошел-свалился к низкому, синему огню печки; от широкой лохани шел пар; Петришка сунул ложку в лохань, потом в рот; щи были прелого листа, без соли; дотянулся до мешка, из дыры в мешке натряс в руку соли; кинул в лохань; зашипело, еще злей пошел пар. Тогда Петришка стукнул ложкой о край лохани и, мотая виноватой головой, закричал:

– Вы мне щей, я вам соли! Вот они щи республики! Так и надо! Трескай, ребята, в обе щеки навинчивай!

– Это все равно у нас под Якобстатом, – сказал неизвестно откуда взявшийся сосед: рожа широкая, красная, облупленная, а из под коры ее лезут короткие рыжие волосы.

Петришка проглотил каплю кипяткового навару, голова, как будто, стала светлей; глянул кругом – мужиченко истово хлебал, подставляя под ложку вместо хлеба, кусок бересты; все так же пялила лесные глаза девочка; старуха в облаке пара была, как ведьма; а сосед подпирал Петришку деревянным локтем дружелюбно и сочувственно.

– Так бы и всегда надо, – учительно сказал заплетающийся Петришкин язык. – Я тебе, ты мне, вот и выйдут щи республики. А то бросаются, как псы, рвут куски, каждый себе тащит. Засе-бя-тина! Эт-то всякий может. Хозяйка, а хозяйка! Давай меняться! Хошь фунт на фунт – получай фунт на фунт. Я такой! Мне ничего не надо!

И не успел Петришкин язык договорить слова про бога, который всех разыщет и накажет, как сунулся Петришке в лицо его же мешок, набитый картошкой. Петришка ощупал мешок кругом, взвесил на руке: верно, фунтов двадцать, не больше. Захотел встать, встал. Взяла досада, швырнул мешок об пол; голова отрезвела, обернулся, топнул ногой.

– Старуха, отдавай соль!

И отстучал по краю лохани, как по телеграфу:

– Щи республики. Боевая задача рабочих и крестьян. И крестьян! А ты что делаешь? И крестьян.

Но не успел он – говорком-говорком – ляпнуть-ковырнуть про крестьян, как свинцовыми сверлами из морщин впились в него с размаху старухины лиловые гляделки, завертелся ходенем – кругом – синим солнцем мертвый огонь печки, и вспыхнул все тот же злобный, зловещий, сверлящий посвист вопросов в уши:

– Ш-што?!!

Тогда, забыв обо всем, даже о республике, даже о боге, Петришка выхватил из-под лавки сучковатую корягу и, колыхнув легонько в воздухе, как приходилось юнцом колыхать кувалдой у Грубера и Кº, теперь шестнадцатая государственная.

– Брось, товарищ, так не годится!

Прямо перед глазами – широкая, брыкастая рожа соседа, а вместо глаз – ногти торчат из-под острых сучков, не бровей.

– Но корягой – корягой – бац в старуху! – жмыху, жмыху не будет – и вон из избы.

Глава стремительная

Колено ударилось о пень, и тут же в глаз въехал сучок: зеленые звездочки засвиристели в глазу острой и едкой болью. Вот рук не было: ими бы раздвигать мокрые ветки, рвать паутину, чтобы не лезла в глаза и рот. Хорошо, что хоть ноги несли все вперед и вперед, через кочки, пни, водоемины, через деревья, через мрак, через ночь.

– Недаром, недаром, – бессмыслил сухой Петришкин язык и хотелось залить его ручьем, рекой, морем воды, – недаром, недаром, недаром, недаром, – и с размаху коленями о невидное острие пня, лицом в мокрый мох; оба колена заныли, завыли, залились огневой болью, и тут стало понятно, почему рук не было: сердце по-дурацки колотилось от живота до самого горла большим, неровным, черным мячиком, заглушая все звуки кругом, во всем лесу, во всем мире.