Вечный юноша

— Где-то стенанье сиренВ мерзлом, и мутном тумане.Шум авионов во мгле,Пушечный дым по землеИ корабли в океане…— Господи, дай же покойВсем твоим сгорбленным людям,Мирно идущим ко сну,Мерно идущим ко дну,Вставшим у темных орудий.

(1940 г.)

Это и есть сублимация подлинного гуманизма.

Я выбрал наугад, а ведь это у нее значительная часть творчества. Ник. Ник. не сумел этого ни показать, ни, по-моему, заметить. Сам слишком как-то далек от живой жизни и все его внимание сосредоточено на прошлом и на личном. Это одна из характерных черт его характера — слабого и растерянного человека — не эгоцентризм, а «старческий эгоизм», он был ему свойствен уже с момента нашего знакомства.

В конце концов, у всех нас, людей одинаковой судьбы, конечно, в какой-то мере, жизни загублены; прошли ли они впустую — этого я не знаю. Может быть, в самом поражении — есть внутренняя победа. Одна из любимых тем Хемингуэя (какая нелепая гибель! Если это действительно аксидан?).

Что стоила бы наша жизнь, если бы в итоге всех бедствий, начиная с юности, мы пришли бы не к возвращению на родину, не к участию в строительстве новой жизни, а к какому-нибудь мещанскому эмигрантскому благополучию, как те, кто стали хозяевами либо (…) русских кабаков, со «specialite de la maison», либо гастрономических лавочек, или, что не лучше, свое национальное «первородство», свою принадлежность к русской культуре променяли на nationalite francase или любая другая, превратившись из Сепуржинского в cher Sepour, из Андрея Войцеховского в cher Andre Voy, в порядке — «за чечевичную похлебку».

Вот почему в этой внешней победе людей с «выдающимися подбородками» (в свое время покойный Игорь Платонович Демидов этим людям посвятил ряд умильно-сентиментальных статей в «Последних новостях», а какой-то шутник называл их «людьми с выдающимися челюстями») квадратными челюстями, доплывшими до такого благополучия, я усматриваю «человеческое поражение».

Или, подобно фр. эмиграции, «ничего не поняли бы и ничего не забыли, ничему не научились», окаменели бы в своих предубеждениях и мертвых взглядах давным-давно исчезнувшей среды, когда-то породившей нас; как те эмигрантские зубры, которых ты имеешь возможность лицезреть в Париже.

И жизнь прошла бы мимо нас, и мы прошли бы мимо нее или, вернее, не прошли бы, а «сиднем просидели бы на месте».

И если чем-то и определена наша жизнь, то — мучительным беспокойством, упрямыми поисками верного пути, который и привел нас на родину, где все вещи, в конце концов, более или менее, встали на свои места.

Трагедия заключается в том, что жизнь к этому времени почти прошла и по-настоящему творчески проявить себя — уже нет ни сил, ни времени. Такова судьба и Ладинского. Ведь даже и его книги не более чем переработанные эмигрантские издания: «XV легион», «Голубь над Понтом», «Анна Ярославна» — она, кажется, сдана в печать, тоже была написана там.

***

Я не был и теперь уже не стануБойцом упорствующим, и слепым,Хотя до дней последних не устануПеть человечность и не верить злым.Увы, слова прекрасные по сутиЗловещую отбрасывают тень,Осаживаются, в сознанье мутью,Туманят мутью будущего день.Тревожит сердце, что еще немало

И правды приблизительной, и лжи…За искренность!За чистое начало!Я, вопреки всему, оружию не служил.

1960 г.

***

Бутылкой, выброшенною за борт,Скиталась жизнь моя по океанам,Внимательный не привлекая взор,Но полнилась и солнцем, и туманом.

Её щадили бури много раз!И ветер бедствий гнал её по свету.Ещё в младенческий далёкий часСудьба вручила тяжкий дар поэта.Среди великих бед и певчих словЯ прожил жизнь.Как? — С толком иль без толка?..И на песке у отчих береговОна лежит сверкающим осколком.

октябрь, больница, 1961.

***