Вечный юноша

На заре революции Гумилев был расстрелян, но не смотря на официальный запрет любители поэзии его знают и любят, и вовсе не только старики — я не знаю, как он просачивается — а М.Волошин «благополучно» умер после революции у себя в Крыму, в Коктебеле. Он был, на мой взгляд, не хуже, а выше Гумилева, и по обожженности и по оригинальности, и, пожалуй, не смотря на свои «Демоны глухонемые», менее книжен и напыщен, чем Гумилев, а вот, по крайней мере, в настоящий момент канул в Лету. Окончательно ли?

В мой белградский период я его очень любил, впрочем, так же, как и Гумилева.

Старик Сергей Яблоновский (Потресов) рассказывал забавный случай. В свое время он разъезжал по России (до революции) с лекциями на литературные темы. На одной лекции он обрушился на группу молодых поэтов (к ней принадлежал и Волошин), упрекая их в недостаточном знании иностранной литературы и еще в каких-то смертных грехах, в частности упомянул и имя Волошина.

Когда он кончил, попросил слово Волошин, присутствующий на лекции.

Волошин был небольшого роста, но с огромной головой и она казалась еще больше от буйной шевелюры. С необычайно гордым видом он вышел на сцену и высокомерно продекламировал:

Однажды на палец фивийского сфинксаВполз муравей…

И сошел со сцены.

«Муравей» Яблоновский добавлял, что в последствии острота их полемики изжила себя и он вполне дружески встречался с «фивийским сфинксом» Волошиным.

3.

Ла Рошель

«Порт Ла Рошель» — с ветрами споритВека чугунная плита.Две белых башни, что на взморьеСтоят на страже у порта.Здесь каждый дом и каждый каменьИ кровь, и беды затаил.Здесь мера — гугенота пламеньКинжал в дубовый стол вонзил.— «Мы будем биться! Биться на смерть!»Рукой коснулся я стола.

В дни исторических ненастийБезумцев храбрость не спасла.Развязный гид толпе туристовБезбожно врёт об именахНотабилей или магистров,Чей здесь хранится бренный прах…И мы с тобой бродили тожеПо этим улицам ночным,И ветры времени изгложутИ наши тени, наши сны.А там, за каменной стеною,Шумит прибоем океан,Чудесной манит синевою,

Виденьями далёких стран.Стоит овеянная былью,Легендами глухих веков.И к ней летят цветные крыльяРыбачьих вольных парусов.

Ла Рошель

С необычайной остротой возникло видение Ла Рошели. И между прочим — обнаженное во время отлива дно внутреннего порта, со всякой рухлядью, сброшенной с бортов кораблей, и среди нее множество огромных мертвых araiqmees de mere.

И захотелось устриц и крабов с Musckolie! Но все это навеки невероятно и недостижимо!

Милая Франция!

Нельзя не любить эту страну (с необычайно тонкой и изумительной интеллигенцией, подчас претенциозную и смелую в своем мещанстве и все-таки бесконечно милую, и все-таки со следами настоящего величия).

В сентябрьский застенчивым закатОсины и платаны у каналаНад Францией, что мирно шелестят…

С Ла Рошеля все началось с Раей (Миллер — Н.Ч.). В маленьком отеле у вокзала.

По Ля Рошель бродили с Леной (Лютц— Н.Ч.). Чудесные дыни… И «исторические эмоции» на каждом шагу.

С Раей вспоминали в Ла Рошеле Ладинского (Антонин Ладинскй, поэт, писатель, ставший известным советским романистом, который писал на исторические темы — Н.Ч.). В своей статье он все расписывал цветные паруса, но на этот раз мы никак не могли их обнаружить, и Рая убеждала, что Ладинский их выдумал. Нет, это, естественно, couleur locale Ла Рошель.

И к ней летят цветные крыльяРыбачьих вольных парусов!

Вероятно, в жизни я не столько слушал, сколько смотрел. Мне, видимо, свойственно «видение» мира, и потому его виденья всегда чаровали и меня, возможно, я родился художником и художником-пейзажистом, всю жизнь меня пленяли краски, но если у меня и были кой-какие способности к рисованию (они складывались в отрочестве), то анемия воли и лень сразу загнали их глубоко в землю. Звучание пришло гораздо позднее. Но к музыке, пожалуй, я всю жизнь остался глух. Хотя совсем не безразличен.

Мир я вбирал не столько «слухом и умом», сколько глазами и сердцем.

В живописи я люблю виденья жизни, но равнодушен к литературщине.