Вечный юноша

Странно, вчера, вдруг, ни с того ни с чего написал два стихотворения.

Уже в темноте сидел на дворе базы на перевернутой старой лодке и, вдруг, какая-то машина осветила меня сзади фарами. И по белой стене доплыла, какая-то раздвоенная, моя тень. Машина прошла и снова наступила темнота. Молодой туманный месяц — кое-где по нему тонкие тучи — в резкой развилке сухого карагача.

Потом писал для «PH» о поведении скарабея. Вообще-то, изумительная вещь! От пистиннга — к разуму. Правда, это требует больших и трудных доказательств. Постоянный соблазн антропоморфизма. Уж очень нам хочется найти единство мира и в этом плане — «общую почву для “взаимопонимания”».

Началось с того, что обнаружил на базе забытую кем-то книгу «Труды всесоюзного анатомического общества. 45 т. 1956 г.». В ней нашел статью Пузановой-Малышевой «Поведение жука скарабея». Любопытные опыты с прикалыванием шара — правда, повторение фабёровских.

Вспомнил Фабера. Свои наблюдения в апрельской экспедиции. Беседа с Мариковским и Бутовским. Выводы П — Мал.: «Цепной или сериальный характер деятельности, столь типичный для сложных инстинктов насекомых, в поведении скарабея оказался затушеванным».

Захотелось рассказать обо всем этом читателям «РН».

По вечерам пишу при свече! Так как пароходство обрезало на базе электричество, за неуплату — подумать только, всего 10 рублей, а плательщики Академия Наук! И все-таки обрезали.

Откуда-то, издалека — ночные песни. Звонкие девичьи голоса. Чаще с металлическим звучанием.

И уж когда лег, случилось неожиданно стихотворение. Встал, зажег свечу и записал его. Побоялся на утро забыть.

***

Это тень моя — черной тушьюПоплыла по белой стене.

Кто-то фарой ночной нарушилЗадумчивость в тишине.Как странно следить за тенью,От меня ускользающей в ночь.Многих, многих мое ослепленьеОт меня уводило прочь.Пронеслись слепящие фары.Посерела, потухла стена.И опять — усталый и старый,Сижу и курю.Ти-ши-на.

21. 6/XI

Сегодня днем неожиданно написал «Старая лодка»

На опрокинутой старой лодкеСижу.Рассохлась лодка. Стара!А киль у лодки острый и ходкий,Но в кузове дряхлом — дыра.И лежит она на дворе базы,Как никому не нужный хлам.Никто ее дел не вспомнит ни разу,Толкнет лодку ногой вечный хам.А ведь было время — по весенним разливам,По широким рекам — легка и гордая —Носила людей, больших и счастливых,И ласково пела за бортом вода.

Видела лодка и горе, и радости,И из беды выносила людей.Что ж, старый друг, нет больше надобности,Людям в службе твоей…

Странное дело — всю жизнь я писал строго выдержанными правильными размерами, а сейчас хочется их ломать без всякой системы, «как поется». Стихи «так себе», но с какой-то неопределенной грустью, может быть, с внутренней взволнованностью «второго плана», «подтекста». Стихи ведь, в общем, не о любви, а о человеческой жизни.

Удивительнее всего, что я их опять пишу. А, может быть, потому что в эти пятнадцать дней «ушли все заботы». И я наедине с природой. В кажущемся безделье. (Пушкинская «праздность», необходимая творчеству).

Хотя после каждого кажется, что последнее, что после него ахматовская «непоправимо белая страница».

Впрочем, и Ахматова, после «непоправимо белой страницы» пишет и пишет себе на здоровье!

То же и у Пастернака:

Есть в опыте больших поэтовЧерты естественности той,Что невозможно, их изведав,Не кончить полной Немотой.

Но это не кокетство. Это верное и подлинное чувство поэта, а не версификатора. У версификатора его не может быть. Этот строчит — будь здоров! На всякий очередной случай.

Космонавт — даешь космонавта!

Уборка урожая — даешь уборку!

Борьба за мир — даешь борьбу за мир!

Куба — даешь Кубу!

Лумумба — даешь Лумумбу!

Словом, эти реагируют на современность автоматически, незамедлительно и в полной мере. А сколько бумаги уходит на эти «ложноклассические» вирши. И какое беспощадное отношение к читателю. Впрочем — читают ли их?

В Илийске стал необычно много курить — зарез для меня.

У меня, как мне кажется, — лучшие концовки, две последние строчки:

Какая это мутная тоска,Так унизительно искать бессмертья.