Вечный юноша

Подошел. Поздоровался. РядомСел.Стал налаживать снасть.Поворчал на червей — дохнут, гады! —Эх, рыбацкая наша страсть.У него бородища рыжая.Ну, а мускулы — кожу рвут.Вот смотрю на него и вижу я:Эту силищу — не сомнут.Ну, а он с недоброй усмешечкойКритикует и матом гнет.Нелегко раскусить орешечек,Что к чему и куда ведет.

Вижу — в теле дыры залатаны,И рубцов, пожалуй, не счесть.Тут и пулями, тут и гранатами.Защищал, видно, славу и честь.Оказалось, что после Монголии,Через Курскую нашу Дугу,В майский день повалялся вволюОн на шпреевском берегу.А потом не спеша стал рассказывать,Как в тайге машины водил.А потом, стал мозоли показыватьОт простых старомодных вил.Если врал бы — так это видно!Ну, а этот явно не врет.

Даже стало в душе мне завидно —Жизнь как жизнь. А орлиный полет.И росло у меня уважение —Ишь ты, чертова борода!Ну, а дерзкое, злое глумление?— Между делом оно? — Не беда?Закурили.Закинули удочки.Навострили глаза в поплавки.Пронеслись над рекою уточки.На косе кричат кулики.— Так-то, друг, житуха нелегкая,Ничего уж не скажешь тут.

— Много вкалывал. Много отгрохал я.Я подумал: да, жил ты неплохо.Про таких, ведь, и песни поют.

10/IX. База. Илийск.

23.

От 17–26 сентября провел в доме отдыха «Каргалинка». Вторая половина — дождь, холод. Ходил мало. Больше лежал под одеялом. Ел, спал, ходил в кино и, главным образом, читал.

Прочитал в «Новом мире» (1960 г.) Алешу Эйснера «Сестра моя, Болгария» — интересно, живо и талантливо.

В «Новом мире» (1961 г.) III книгу «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Блестяще. Чудесны «сердца горестные заметы» и очень интересен «фактический лит. знак» — война, 1937 г. и Т.Д.

Вызывает много раздумий и о личном.

«Istoria enlamitatum mearum»? Нет.

«Как я проиграл жизнь». И хочется прожить жизнь заново. Совсем по-другому? Без Запада? Нет. Внести поправки. Заполнить пустоты, упущенные возможности.

Одна из них, самая жгучая — Испания!

Я мог и должен был быть в Испании, в интербригаде, может быть, вместе с Алешей Эйснером. Но мог ли я бросить больную Иру и Игоря? На глазах у меня жизненная трагедия отца. Он за нее расплачивался совестью всю жизнь (Борис Александрович Бек-Софиев, оставив в Петербурге жену и двоих сыновей на произвол судьбы, бежал со старшим сыном за рубеж. Семья подвергалась преследованиям КГБ и один из сыновей, Максимилиан, погиб в сталинских лагерях на Колыме, — Н.Ч.).

Извечный конфликт — долг служения идее и долг семейный.

Война запылал. Все други моиК знаменам войны полетели.Я с ними, но узы семейной любвиМне с ними расстаться велели.

«Узы семейной любви» никак не должны пересиливать в таких случаях. Но Ирина была смертельно больна. Совершенно беспомощна с Игорем. Старики были тоже в бедственном положении.

И все-таки мое «отсутствие в Испании» я ношу на совести, как «невозвратимую потерю», как «неослабимую вину». И трудно «смягчить память» и об этой вине.

Алексей (Эйснер — Н.Ч.), уезжая, оставил мне записку для тов. Левина. «Тов. Софиев в настоящий момент не может ехать по очень тяжелым семейным обстоятельствам, но он вполне наш, и если обстоятельства позволят, посодействуйте его отправке».

Ирина нашла эту записку и пришла в ярость.

— А я стою поперек твоей дороги, поезжай! Я тебя не удерживаю! Ты прячешься за мою спину! — и т. д. т. д.

Ира была очень эмоциональным человеком и «по свежему следу» могла наговорить что угодно и часто была несправедлива, но остынув, сознавала — хотя и не сознавалась — свою несправедливость. Так многие записки ее Дневника — написаны под влиянием минуты, в «состоянии аффекта».

Очень мало сделал я во время войны.