Вечный колокол

- Что ты там шепчешь? - недовольно спросил он у дядьки.

- Да как обычно, княжич. От морока разного помогает…

Волот рассмеялся:

- Да ты, может, волхв? Вон, и волхвов морочат, а ты хочешь шепотком от морока меня защитить?

- Не скажи, - дядька обиделся, - все знают, слова здесь дело десятое. Первое дело - любовь. Если любишь и добра желаешь, любое слово и от морока поможет, и от смерти спасет.

- А что это ты вдруг решил, что меня кто-то морочит?

- Да уж больно лицо у тебя было… злое…

Глава 12. Обвинение

- Младик…

Он лежал в горнице, на широкой лавке, но под него постелили перину, и, похоже, не одну - он утопал в мягком пухе. Над головой горела лампа с прикрученным фитилем, а на столе, освещенном единственной свечой, горкой лежали пироги, и Ширяй, как всегда, читал книгу.

Свет резал глаза, в голове колыхалась тошнота, и ожоги под повязками горели так нестерпимо, что хотелось плакать.

- Ты живой, Младик? - Дана полотенцем вытерла ему пот со лба.

Он побоялся говорить и кивнул одними глазами.

- Ты хочешь пить? - шепотом спросила она.

И тут он понял, что мучительно, невыносимо хочет пить!

Ширяй сорвался с места, услышав вопрос Даны, и с разлета грохнулся на одно колено перед изголовьем Млада.

- Млад Мстиславич! Ты здесь… Наконец-то! Где ты был? Мы искали тебя, мы с Добробоем поднимались наверх и искали тебя! Темный шаман, с врачебного, спускался вниз и тоже не нашел! Где ж ты был так долго!

Каждое его слово будто цепом молотило по голове. Они сами поднимались наверх? Одни? И у них получилось?

- Тише, - Дана толкнула Ширяя в бок острым кулачком, - что ты орешь?

Но на крики Ширяя из спальни вышел Добробой: глаза его опухли и покраснели, он слабо улыбнулся Младу, подойдя к лавке, и смахнул слезу.

- Млад Мстиславич… Ты… Нам рассказали про тебя все… и про Мишу… Про огненного духа тоже рассказали. Ты не беспокойся, Мишу род забрал к себе, - Добробой громко всхлипнул, - и духи нам сказали, это все равно, что его христиане похоронят…

Боль, куда острее, чем от ожогов, разлилась в груди: Миша. Там, наверху, Млад не думал о том, что видит его в последний раз. Он вообще ни о чем не думал…

- Да замолчите вы! - прикрикнула Дана, но тут же перешла на шепот. - Вы что, не видите? Дайте воды немедленно и закройте рты! И ходите на цыпочках!

Добробой виновато прикрыл рот рукой, Ширяй пожал плечами и направился к ведрам с водой, стоявшим у входа.

- А может, меду лучше? - на всякий случай спросил он.

- Пока воды, - ответила Дана, повернувшись к двери, и Млад заметил, что вокруг ее глаз лежат темные тени.

Она поила его через соломинку, чуть приподнимая его голову над подушкой, а он не мог напиться и не мог долго пить - ему казалось, след от удара огненного меча, прошедшего через грудь, от левого плеча к правому боку, вспыхивает белым пламенем от каждого глотка.

Потом заглядывали врачи, обрадованные тем, что Млад пришел в себя, шутили, подмигивали, надеялись его расшевелить и обещали, что после перевязки он сможет уснуть. Млад не очень им верил, особенно во время перевязки: если бы на него не смотрела Дана, он бы, наверное, кричал, хотя даже легкий стон отзывался в голове отзвуками грома, который едва не убил его при встрече с явью. Однако, когда врачи ушли, боль на самом деле немного успокоилась: мазь, которую клали на ожоги, хоть и воняла отвратительно чем-то вроде псины, но действовала.

- Хочешь, я сама буду тебя перевязывать? - спросила Дана, вытирая ему лицо.

- Хочу, - ответил Млад. Это было первое слово, которое он сказал.

- Зачем ты это сделал, Младик? Что ты хотел доказать?

- Не знаю…

- Надеюсь, ты хотя бы перестал винить себя в смерти мальчика?

- Не знаю…

Млад на самом деле не знал. Ему некогда было об этом подумать: боль выбивала из головы все мысли и не давала передышки.

- Ты был без сознания почти двое суток. Два дня и ночь. Я испугалась. - Она улыбнулась загадочно и тепло. - Ты сможешь заснуть? Или тебе все еще очень больно?

- Не знаю. Получше, вроде… Ты сама ложись, у тебя глаза усталые…

- Нет, милый мой. Я никуда от тебя не отойду, пока ты не уснешь.

- А если не усну?

- Тебе придется уснуть ради меня.

Заснул Млад не больше чем на час, а после до самого утра лежал в темноте и глядел в потолок, перебирая в памяти все, о чем говорил с Мишей: заново подыскивал нужные слова, вел бесконечный мысленный спор, и поправлял себя, и возвращался к началу, осознавая всю бесплодность этих поправок.

Он гнал от себя эти размышления, но не мог от них отделаться, они давили на него, вспыхивали в голове шумными шутихами, ворочались в животе мучительными спазмами, горели огнем на ожогах. Чем он думал? Почему раньше не замечал очевидного? Почему не догадался сказать о восторге подъема наверх? Почему правильно не объяснил, что такое смерть и почему она необратима? Почему не научил отрешаться от боли? Почему, в конце концов, не внушил, насильно не вбил мальчику в голову невозможность отказа от жизни? Ночью, в темноте и полубреду, эта мысль уже не казалась ему святотатством.