Вечный сон

– Я помню своего первого тюленя, – с полуулыбкой говорит Апитсуак, и от спокойной мечтательности на его лице Анэ становится уютно. – Мне тогда исполнилось тринадцать, и мы с отцом поплыли на лодке за тюленями… Он дал мне ружье, и я пробовал стрелять. Мы очень долго стояли на лодке и смотрели на море, ждали, когда хоть кто-то появится.

– У тебя получилось?

– Конечно. Потом отец помог мне его вытащить на берег, разделать и приготовить. Это был такой маленький тюлень… но мой первый. И знаешь. – Апитсуак поворачивается к окну и долго смотрит сквозь него. Не шевелясь, не моргая.

Анэ, продолжая водить пальцем по ткани на столе, не смеет прервать ход его мысли и просто ждет.

– Когда я думаю об отце, я вспоминаю в основном только это. Как мы ловили тюленя и потом его разделывали. Я не вспоминаю о том, как нашел его… после того, что он сделал с собой. Только тюленя.

– Это хорошее воспоминание, – тихо говорит Анэ.

– Но сейчас уже не до этого. Я ни с кем не общаюсь, да и не особо хочу, – отвечает Апитсуак, поворачиваясь к Анэ, и смотрит на нее долго-долго, таким затуманенным и пустым взглядом, в котором ничего не разглядеть.

– Ты любишь свою семью? – спрашивает Анэ быстрее, чем Апитсуак успевает закончить.

Плита начинает шипеть, и парень спешит убрать перелившийся за края суаасат.

– Почему ты спрашиваешь? – говорит он, убирая тряпкой жирную горячую воду.

Анэ глубоко вздыхает, прежде чем придумать ответ.

– У меня с семьей все странно.

Убравшись и сделав что-то с плитой, запыхавшийся Апитсуак возвращается за стол. Он смотрит на Анэ внимательно, настороженно, перебирая пальцами красную скатерть.

– Я свою семью люблю. В конце концов… это самые близкие люди. Как не любить-то?

И пока он молчит, Анэ вновь рассматривает фотографии. Они везде – на каждой полке, на каждом столе, на каждом шкафу. Везде спокойные или радостные лица, объятия – даже через застывшие изображения Анэ чувствует тепло и слышит смех.

И следом мысль: чем была ее жизнь в прошлом, если ей так тяжело, так больно думать о счастливой семье?

– Что бы ты сделал прямо сейчас, если бы мог сделать все? – Еще один вопрос, от которого усиленно бьется сердце.

Апитсуак откидывается на спинку стула, задирая голову. Анэ слышит его громкий вздох, слышит, как он что-то бормочет себе под нос. Как затихает суаасат в котелке.

– Jeg vil gerne ga med dig[14], – тихо говорит он, глядя в потолок.

– Что-что?

– Сделал бы так, чтобы все закончилось и мы все вернулись к нормальной жизни, – отвечает Апитсуак и встает со стула.

– Подожди, – быстро говорит Анэ и встает следом за ним.

Потому что есть последний вопрос. Тот, что не дает ей покоя больше всего. Что роется в глубине ее разума, и шумит, и рвется наружу. Она не осмеливается задать его себе – но хочет задать ему.

– Ты вернул бы своего отца, если бы мог?

Апитсуак смотрит на нее бесконечно долгое мгновение – а потом отвечает тихо, словно выдавливает из себя:

– Он все-таки мой отец. Я просто… просто смирился. Но он мой отец.

– Отец мне рассказывал историю, – говорит Анэ быстрее, чем успевает подумать. – Об ангакоке, который сумел спуститься к мертвым и увидеть, как живут люди после смерти.

Апитсуак опускает голову и молчит. Молчит долго – пока Анэ не решается прервать тишину и продолжить свой рассказ. Мыслями она уносится далеко под воду, где коротают свои дни тысячи, десятки и сотни тысяч умерших людей – вместе с отцом Апитсуака и всеми, кого потерял Инунек.

– Его звали Конигсек. Ангакок, который увидел те же горы и холмы, что видим мы. И солнце там такое же, и звезды. Он увидел маленьких детей, которые искали в реке рыбу. Они сразу его узнали и начали звать к себе, просили помочь… но Конигсек пошел дальше и увидел свою мать, которая собирала ягоды. Он хотел подойти к ней, обнять… но дух, помогавший ему, отвел его в сторону. Он был здесь гостем, и ему нельзя было подходить к умершим людям. Конигсек сорвал ягоды, но дух снова остановил его, сказав, что, если съесть местные плоды, – останешься здесь навсегда. Мать, завидев сына, предложила ему остаться – ведь там было вдоволь мяса, и воды, и даже ягод хватало на всех. Конигсек увидел, как подплывает к берегу каяк, услышал голоса и смех мужчин, что на нем плыли, и решил, что обязательно сюда вернется. Когда он уходил, дети закричали, чтобы он принес им льда – то было единственное, чего мертвым там не хватало. Но Конигсек вернулся в мир живых, продолжил жить, и, когда его сын погиб, он понял, что нечего больше жить на этом свете. Уплыл далеко на каяке и умер, и оказался в мире рек, ягод и жирного мяса.

Закончив, Анэ смотрит Апитсуаку в глаза, прямо и твердо.

– К чему ты это? – тихо спрашивает он.

– Что, если всех нас действительно ждет покой? И твой отец, и мой отец, и твои соседи… они все счастливы и едят сейчас мясо. Все вместе.

Апитсуак громко и тяжело вздыхает. Протирает руками лицо. Смотрит на нее с плохо скрываемой грустью.

– И когда мы умрем… мы будем есть мясо со своей семьей? – спрашивает он.

– Да, – быстро отвечает Анэ… – Как было бы хорошо… искать рыбу в реке. С детьми и нашими отцами.