Вечный сон

В ушах звенит голос Тупаарнак. Ее крик, метания по скрипучей кровати, кровь в ногах и громкий стон, слышный в каждой комнате дома. Ее искаженное отчаянием и страхом лицо. Дверь, Атангана и вся комната впереди расплываются, превращаются в дрожащее светлое озеро – и на его месте появляется улыбка Анингаака, его руки, уверенно сжимающие бубен, и глаза, светящиеся, сверкающие глаза. А затем – беспомощная макушка отца в снегу.

Зуб в кармане почти что жжется, и ей тут же хочется его выбросить, сделать вид, что он просто где-то упал, но ее останавливает непреодолимое желание оставить себе зуб навсегда. Она вновь вспоминает, как потерянно выглядел отец во время ритуала. Как кричал ей остановиться. Как она его послушалась – к горькому сожалению. Лицо горит, во рту сухо, по лбу стекают капельки пота.

Атангана протягивает к ней руку – но тут же останавливается и тяжело вздыхает.

– Это очень важно, Анэ. Ты не помнишь, где амулет? Это же амулет Анингаака. Он… – Атангана опускает голову.

За стеной о чем-то говорят Апитсуак с матерью. Анэ вдруг представляет, как Апитсуак узнает обо всем – о том, что она украла зуб, что скрывала его до последнего, что хочет и сейчас оставить его себе, несмотря на страдания Тупаарнак. Очень четко видит разочарование и грусть на лице того, кто верил в нее и защищал. От этого Анэ хочется провалиться сквозь пол и навсегда исчезнуть, стать частью холодной черной земли.

– Он бил Тупаарнак. Только во время беременности перестал. А она теперь… думает, что потеряла его вещь. Боится, что он разозлится и будет бить снова.

– Так он же.

– Я знаю! – кричит Атангана и вновь смотрит ей прямо в глаза – но в этом взгляде нет гнева, лишь огромная боль и усталость. – Но она совсем недавно потеряла ребенка. Не в себе она еще. И нам нужно найти этот амулет.

– Нам? – спрашивает Анэ и, пока Атангана молчит, вспоминает гримасу страха на лице Тупаарнак. Ее стон, ноги, испачканные в крови. Ее улыбку, когда она сидела у кровати Анэ и пыталась ей помочь. Огромный живот.

Анэ тут же хочется ударить себя посильнее и выбросить этот зуб как можно дальше, спрятать его в снегу, чтобы Анингаак больше не смог причинить никому вреда.

– Ладно, я… я постараюсь найти, – тут же бормочет Анэ, и Атангана медленно кивает.

Больше ничего не говоря, она выходит из комнаты.

Дверь открывается и закрывается. Едва не плача, чувствуя, как становится все жарче и жарче в этой одновременно светлой и темной комнате, Анэ забивается далеко в угол, достает из кармана зуб и прижимает его к лицу, крепко зажмурившись. Через ее тело проходят бесчисленные пульсации, и зуб зовет ее, и голос отца зовет ее, и мысли перемешиваются в голове, и единственный четкий образ, который еще сохраняется в памяти, – это суровые, ледяные волны, что накрывают ее, и отца, и Анингаака, и бубен, и все-все-все, что есть в этом поселке и на этом острове.

Но постепенно она вспоминает все хорошее, что видела в людях. Как женщина прижимала к себе испуганного ребенка, вместо того чтобы его наказать или ударить. Как истошно кричала мать Малу, поняв, что ее дочь пропала в буре. Как все улыбались Анэ, благодарили и смотрели с искренним восхищением.

Нащупав в себе силы, она встает, аккуратно кладет зуб в карман. Атангана уже ушла. В доме вновь тихо и спокойно, и тишину эту хочется сохранить надолго.

Сев на кровать и привычно обхватив руками колени, она пытается вспомнить как можно больше из ритуала – и видит перед глазами все. От медвежьих шкур до зеленого буковника. Единственное, что никак не получается вытащить из памяти, – это песню отца, на таком языке, который Анэ не может узнать даже близко. Он никогда не пел ничего подобного.

Она пытается понять, сколько отец готовился к этому ритуалу. Сколько продумывал, сколько силы копил благодаря погибшим людям. Что, если все эти жертвы были принесены исключительно ради ритуала? Что, если все злые духи и бури на острове были задуманы самим отцом?

Чего он хотел достичь – вот что Анэ непонятно. Вот что она больше всего на свете хочет узнать – и одновременно хочет убежать от этой правды, неприятной, тусклой и липкой, дурно пахнущей и пропитанной ужасным, мерзким предчувствием. Анэ пытается дотянуться до нее, выудить хоть какой-то намек из глубин памяти, но стоит ей только приблизиться к правде, как все тут же меркнет, и ей приходится закрываться руками от того, о чем так хочется и не хочется узнать.

…Когда с громким стуком в комнату заходит Апитсуак, Анэ натягивает на лицо улыбку. Но она, кажется, искренне рада его видеть.

– Мы тут кое-что сделали для тебя, – говорит он.

Анэ поворачивается к нему и видит теплую улыбку.

– Пойдем.

Она встает, разминая затекшие ноги. Апитсуак протягивает ей руку, и Анэ, хватаясь за нее, выходит из дома.