Вечный странник, или Падение Константинополя

Князь успел заметить серебряную фигуру на кресте из слоновой кости — она была отлита с поразительным реализмом. То было лицо не мертвого, а умирающего; из ладоней и ступней торчали гвозди, в боку зияла рана, лоб язвил терновый венец, а над ним были начертаны первые буквы надписи: «Се царь Иудейский». Князю предстало изможденное, истерзанное, обескровленное тело, губы были приоткрыты — легко было представить себе, что страдалец как раз произносит одну из тех фраз, которые поставили за пределы отрицания его божественную сущность. Возможно, мимолетное воспоминание, возникшее у наблюдателя в голове, могло бы вызвать угрызения совести, но тут прозвучал голос:

— Враг Иисуса Христа, изыди!

То был голос Схолария, высокий, пронзительный; князь не успел оправиться от изумления, не успел ни ответить, ни даже придумать ответ, а пророк уже двинулся дальше; более он не оглянулся.

— Что гнетет тебя, князь?

Загробный голос отца Теофила вернул зачарованного гостя его величества к действительности; князь ответил вопросом:

— Твой друг Схоларий — великий проповедник?

— В его устах истина звучит особенно красноречиво.

— Так и должно быть, так и должно! Ибо… — князь говорил так, будто в уме вел жестокую распрю, — ибо никогда еще ни один человек не давал мне столь живо почувствовать Его присутствие. Я пока в этом не уверен, но мне кажется, что он позволил мне увидеть Благого Сына Непорочной Матери во плоти и крови, точно таким, каким он был, когда его столь безжалостно умертвили. Или, возможно, святой отец, тому более способствовали ночь, празднество, толпа верующих, серьезные цели бдения?

Отец Теофил обрадовался этим словам, насколько способен обрадоваться человек его склада, ибо он получил новое подтверждение духовной силы Схолария, своего идеала.

— Нет, — отвечал он, — просто в человеке этом — Бог.

Звуки песнопений приблизились, зазвучали по всей роще. Через миг первая группа окажется перед часовней. Будь у Скитальца в тот момент выбор — уйти или остаться, бдение закончилось бы без него, столь сильно потрясла его встреча со Схоларием. Нет, то не был испуг в вульгарном значении слова. Человек, привычно молящийся о даровании смерти, не ведает, что такое страх. Совесть он давно утратил, но гордость своими достижениями, без которой невозможны ни самоуничижение, ни стыд поражения, при нем еще оставалась, являясь источником ужаса и слабости. Дрожь, пробравшая Брута в шатре Филиппа, не имела ничего общего со страхом. То же можно сказать и про князя. Он пришел измерить глубину влияния идеи Христа на Церковь, и Схоларий дал ему ответ, получив который он утратил интерес к крестному ходу. Говоря коротко, реформатору больше не было дела до таинств, он всем сердцем желал опуститься на носилки, однако любопытство не отпускало.

— Полагаю, сидя будет смотреть удобнее, — заметил он и вернулся на помост. — И если я возьму на себя смелость занять стул, святой отец, — добавил он, — то лишь потому, что я старше тебя.

Словом, ему было сильно не по себе; и вот регент — жирный, облаченный в длинную сутану, шагнул из рощи в ярко освещенный мощеный двор часовни. Его бритая голова была закинута назад, рот распялен; энергично подбрасывая в воздух белый жезл, он скандировал с невероятной отчетливостью: «Вода стирает камни; разлив ее смывает земную пыль: так и надежду человека Ты уничтожаешь».

Князь заткнул уши.

— Тебе не по душе наше пение? — осведомился отец Теофил, а потом продолжил: — Должен признать, оно мало имеет общего с той музыкой, которая звучала в священных обителях отцов.

Однако тот, кому предназначались эти слова утешения, не отвечал. Он повторял про себя: «Теснишь его до конца, и он уходит».

Под эти слова голова первой группы вышла на свет. Князь уронил ладони и как раз успел услышать последний стих: «Но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает».

Откуда это взялось? Неужели певшие знали, какое значение имеют для него эти слова? Ответ был ведом Богу, а они были лишь вестниками, принесшими его. Князь поднялся, от смятения духа ему казалось, что мир вокруг кружится и тает. Ему страстно захотелось жечь, крушить, разрушать — разить и убивать. Когда он пришел в себя, отец Теофил, решивший, что он всего лишь изумлен крестным ходом, проговорил совсем уж сокрушенно:

— Многие усилия потребовались для того, чтобы в процессии соблюдался порядок, ибо хотя участники ее и дали клятву богобоязненной жизни, и им свойственно порой забывать на время свои обеты. Даже самые святые из них гордятся своими званиями и зачастую готовы идти врукопашную, дабы доказать свои привилегии. Отцы с островов давно питают зависть к отцам из города, поставить их рядом значило бы дать повод к распрям. Соответственно, процессия поделена на три больших части: монахи из Константинополя, островные, с берегов Босфора и трех морей и, наконец, отшельники и анахореты со всех земель. Ага! Первыми шествуют отцы Учения — превосходящие всех своей святостью!