Вечный странник, или Падение Константинополя

Нам уже ведомо, в каком виде он перед ней предстал. Отвернувшись, он вставил ключ обратно в замочную скважину. Она увидела этот ключ: в крайнем случае он может послужить оружием, увидела повернувшую его руку, затянутую в перчатку, услышала, как язычок послушно скользнул в щель, — и искра надежды тут же угасла. Она вновь опустилась на постель, мрачная, настороженная.

Посетитель — в первый момент она его не узнала — вел себя как дома, будто бы был уверен, что его тут ждут. Заперев дверь, он дополнительно обезопасил себя, вытащив ключ из замка. Все еще глядя в сторону, он подошел к зеркалу, сбросил с плеч плащ и невозмутимо оглядел себя, поворачиваясь туда-сюда. Он поправил накидку, снял берет и, расправив перья, надел его снова, потом засунул перчатки под поясной ремень (меча на нем не было), а тяжелый ключ — туда же, но с другой стороны: там висел прямой кинжал устрашающих размеров.

Лаэль следила за его движениями, не понимая, сознает ли он ее присутствие. Впрочем, скоро ее сомнения развеялись. Отвернувшись от зеркала, он медленно двинулся в ее сторону. Оказавшись под люстрой, там, где свет заливал его ярче всего, он остановился, снял головной убор и произнес:

— Дочь индийского князя не могла меня позабыть.

А надо сказать, что если в каких-то эпизодах этой хроники юная еврейка показалась читателю этакой Брадамантой, он, безусловно, был не прав. Она обещала стать прекрасной женщиной, с ясным умом, которым правило чистое сердце. Любые ее высокие слова и поступки неизменно проистекали из движений души. Трудно представить себе обстоятельства, в которых она повела бы себя иначе, чем с простотой и безыскусностью. Демид, в своем нарядном облачении, был хорош собой, тем более что рядом не было больше никого, кто подчеркнул бы его малый рост; однако она не замечала его облачения и смотрела только в лицо, причем нетрудно понять, с каким именно чувством, ибо теперь она знала, кто ее сюда заточил и с какой целью.

Вместо ответа она принялась отодвигаться от него все дальше, пока не приобрела полного сходства с зайчонком, загнанным в угол собакой, или с голубкой, которую преследует ястреб.

Страдания, которые ей довелось пережить, сказались на ее облике — она так и не последовала совету хранителя; говоря коротко, сейчас она мало чем напоминала то свежее, счастливое, сияющее существо, которое он два дня назад видел на променаде. Она сжалась в комочек, волосы разметались, руки были крепко прижаты к груди, а взгляд сосредоточен на нем со смертной мукой. Страх довел ее до последней черты, Демид не мог этого не заметить.

— Не бойся, — поспешил он произнести сострадательным тоном. — Здесь ты в полной безопасности — клянусь тебе в этом, княжна!

Она не двинулась, не ответила, и он продолжил:

— Я вижу твой страх, — возможно, я сам тому причиной. Позволь подойти и сесть с тобой рядом, и тогда я все объясню: где ты находишься, почему здесь оказалась, по чьей воле… или дай мне место у твоих ног… Я буду говорить не от своего имени, но от имени своей любви к тебе.

В ответ — ни слова, лишь угрюмое молчание, в котором ему виделась угроза… угроза? Но что она может сделать? С ним — ничего, ведь на нем стальная кольчуга, а вот с собой — что угодно… Он подумал, что она может лишить себя жизни или лишиться рассудка.

— Скажи, о княжна, не обидел ли тебя кто с тех пор, как ты переступила порог этого дворца? Обиду мог нанести один-единственный человек. Я его знаю, и если, нарушив торжественную клятву, он позволил себе хоть один неподобающий взгляд или слово, если он бесцеремонно прикоснулся к тебе — можешь выбрать для него любую собачью смерть, и он примет ее от моей руки. Именно для этого при мне кинжал. Смотри!

Он говорил искренне, однако только человек, совсем недавно приступивший к изучению людской природы, не опознал бы причин этой искренности; возможно, опознала их и она; нам трудно сказать что-то с уверенностью, ибо она продолжала молчать. Он снова попытался ее разговорить. Упреки, проклятия, гнев, потоки слез, ярость в любом ее проявлении — все было бы лучше этого взгляда, взгляда животного в предсмертный час.

— Должен ли я говорить с тобой с такого расстояния? Как видишь, я могу, но это жестоко; если же ты боишься меня… — Он улыбнулся, будто сочтя эту мысль забавной. — О! Если ты по-прежнему меня боишься, что удерживает меня от того, чтобы добиться желаемого?

Угроза оказалась не более действенной, чем увещевания. Он никогда еще не видел души, парализованной страхом; однако смекалки ему было не занимать. Подойдя к столу, он внимательно его осмотрел.

— Как! — вскричал он с прекрасно разыгранным изумлением. — Ты ничего не ела? Два дня, и ни единой крошки хлеба не проникло в это прелестное горлышко? Ни единой капли вина? Так оно продолжаться не может — клянусь всеми благами небес!

Он положил на блюдо сухарик, поставил кубок, наполненный искристым красным вином, и, подойдя к ней, опустился у ее ног на колени.