Вечный странник, или Падение Константинополя

— Во имя всех испытаний и страданий Пресвятой Богородицы, или скоты эти не боятся уничтожения? Или идиоты свободны от наказания за грехи и безбожие? А он, этот гений смуты, этот зачинатель мятежей, — Боже Всемилостивый, как ему удалось заставить стольких мужей, лучших его стократ, нарушить собственные обеты и осквернить четки на поясах? Говори, докладывай — терпение мое на исходе.

Тут, заметим, доведенный до крайности правитель увидел сильную руку, протянутую навстречу, — оставалось только принять. Нет сомнений, что он увидел в ней именно то, что она означала: символ и предложение решительных действий. Какая жалость, что он не ухватился за нее! Ибо тем самым он отвел бы от себя многие беды, и Константинополь не был бы потерян для христианского мира, а Греческая церковь сохранила бы свое единство, признав союз с латинянами, заключенный на Флорентийском соборе, — христианство в своей колыбели, на Востоке, не было бы низвергнуто на долгие века.

— Ваше величество, — отвечал офицер, — я могу сообщить лишь то, что слышал, а истину пусть установит дознание… В речи у гроба Геннадий признал, что Демид покусился на страшное преступление и был наказан по заслугам, причем стремительность наказания свидетельствует о том, что оно послано Небом; далее он заявил, что замысел преступления возник в Академии Эпикура, в которой не существовало ни науки, ни богобоязненности, и без известной терпимости учреждение это погибло бы очень быстро — ведь чуме не удается обосноваться в городах, которые защищены от нее молитвой. Этому злодейству, сказал он, положен конец. Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Но кто благоволил этой Академии? На это он ответил: ей попустительствовали оскверненная Церковь, а также государство!

— О! Он посмел пойти против Церкви?

— Нет, повелитель, ее он оправдал, сказав, что ее растлил патриарх-азимит, и пока она в руках этого служителя ереси и разврата, всякое зло будет находиться под защитой и умножаться.

— А государство — как высказался он про государство?

— Церковь он представил Самсоном, патриарха — коварной Далилой, злонамеренно лишившей его силы и красоты; государство — политическим союзником и соратником Далилы, а Рим — лжебогом, который пытается добиться поклонения себе руками оскверненных Церкви и государства.

— Господи Милосердный! — вскричал Константин, невольно делая сигнал слуге, державшему его меч у него за спиной; однако, взяв себя в руки, он осведомился с наигранной невозмутимостью: — Вернемся к причине, к сути его замысла. Что он предложил братии?

— Он назвал их защитниками Господа в Христовых облачениях и призвал препоясать чресла и вступиться за религию отцов, дабы спасти ее от окончательного поругания.

— Предложил ли он конкретные действия?

— Да, повелитель.

На монаршем лице появилось выражение гнетущей тоски, за которым скрывалась надежда на то, что в донесении прозвучит хоть что-то, что оправдает хотя бы арест и изгнание, — хоть что-то, что можно приравнять к политической измене.

— Далее он напомнил о благодарственном молебне, который состоится сегодня в Святой Софии, и заявил, что эту возможность предоставляет само Небо, дабы все истинно верующие жители города могли начать Крестовый поход в защиту перемен; причем действовать надо не копьем и мечом, ибо они есть орудия дьявола, нужно отказать патриарху в своем присутствии. Он сказал, что нынче ночью ему было видение: ангел Господень и Богоматерь Влахернская сообщили ему Божественную волю. Вняв этим и иным увещеванием — а повелителю ведомо красноречие Геннадия, — братия Святого Иакова, а с ней и все присутствовавшие представители других орденов направились в разные стороны по улицам, где ныне и находятся, призывая жителей не ходить в храм, — и нет никаких причин думать, что те пойдут.

— Довольно, — оборвал его с внезапной решимостью император. — Праведный Григорий не будет молиться Господу в одиночестве.

Обернувшись к Франзе, он приказал ему созвать всех царедворцев.

— И чтобы ни один не уклонился, — продолжал он. — Пусть наденут свои самые богатые одежды и все знаки отличия: я сам буду в полном облачении, мне нужно, чтобы и они выглядели под стать. Кроме того, повелеваю вывести всех воинов из казарм и привести в храм: бойцов и музыкантов со знаменами, а также матросов с военных кораблей. Поприветствуй от моего имени патриарха и предупреди, чтобы он поторопился. Пусть эти приготовления идут своим чередом, что же до смутьянов, моя воля такова: позволить им действовать невозбранно. Все искренние и праведные в их рядах быстро увидят свет.

Началось энергичное претворение в жизнь этого контрзамысла.