Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)

— Видела, значит, — демонолог взболтал жидкость в бутылке, пристально разглядывая на свет, — Он был никчемным стражником в Пфальце, более заурядным, чем ты сама, но заложил родительский дом, занял денег, где можно — и обратился ко мне. Чертовски выгодное вложение капитала. Я всегда умел обстряпывать такие дела. Обратился к владыкам, прося для него помощи и обещая плату… Уже через год он играл в «Свете Луны». Никчемный водевиль с огромным количеством актов, безвкусный и растянутый, Маутнер и Брехт только проблевались бы от такого, но зрителю неожиданно пришелся по вкусу. Еще через полгода Вальтер Виллис уже щеголял баронским титулом и быстро набирал славу. Потом был «Медленно умирающий», потом — «Гамбургский сокол» и «Последний ландскнехт»… Помяни мои слова, ведьма, самое большее через пару лет он получит свой «Херсфельд[8]» как лучший актер, которого когда-либо знала немецкая сцена… Его сделал я. Вот этими руками!

— Что-то я не видела его кареты на улице, — буркнула Барбаросса, — Знать, приятели, которым ты оказывал услуги, не очень-то желают тебя знать…

К ее удивлению, демонолог лишь вяло усмехнулся.

— Неблагодарное ничтожество. Он — и все прочие. Они враз забыли меня, едва я угодил в немилость. Впрочем… Впрочем, уж не ему торжествующе хохотать. Те деньги, что он заплатил адским владыкам, были лишь мелочью, мелким задатком. Настоящая цена, назначенная ему Адом, все еще не оплачена, но ждет, терпеливо ждет уплаты… Поверь мне, когда вексель будет предъявлен к оплате, ни драгоценные вина, ни поцелуи самых горячих красавиц не скрасят его участь…

— Чем он заплатит?

— Тем, дороже чего нет ничего на свете. Своим рассудком, — демонолог возложил руки на свой живот, осторожно поглаживая его, будто утешая, — На третьем круге как будто еще не изучают Хейсткрафт, магию разума со всем, что к нему относится, но ты наверняка должна знать о нем. С согласия адских владык я наложил на него чары Хейсткрафта, которые невозможно снять. Хоть он этого и не знает, ему даровано двадцать пять лет славы, целая четверть века. Он будет выступать в блестящих пьесах, ездить на самых роскошных скакунах, графини и герцогини любой земли будут счастливы задрать перед ним свои юбки. Но потом…

— Потом?..

Демонолог хрустнул опухшими суставами пальцев.

— Заклятье вступит в силу. Его разум начнет слабеть, истощаемый, утекать, как вино из кувшина через крохотную трещину. Сперва он сам не будет этого замечать. Изможденный репетициями и балами, он, верно будет списывать это на усталость, не придавая значения. Но с каждым днем будет терять все больше. Он больше не сможет произносить сложных диалогов — суфлеры будут нашептывать ему беспрерывно, а драматурги — писать самые лаконичные и краткие реплики. Он будет забывать лица — при нем денно и нощно будут ходить слуги, напоминающие ему, с кем он говорит. Не способный играть сложные роли, он вынужден будет прозябать на подмостках третьеразрядных провинциальных театров, и чернь, исступленно улюлюкая, будет забрасывать его углем и тухлыми яйцами. Но к тому моменту, поверь, это уже не будет его сильно огорчать. События его жизни сделаются тусклыми, как фальшивые самоцветы, начнут медленно растворяться в непроглядной серой пучине… Лишенный прошлого, не понимающий настоящего, он будет медленно сползать в смертельную апатию, не испытывая никакого интереса к жизни и ее радостям. Самые лучшие вина, самые обольстительные красавицы, самые быстрые скакуны… К чему они человеку, который медленно теряет то, дороже чего ничего не сможет найти — самого себя?..

Барбаросса поборола желание стиснуть кулаки, которых у нее больше не было.

Черт. Неважная участь. Может, худшая чем многие изощренные адские пытки.

— И что с ним будет дальше? — спросила она через силу.

Ей-то плевать на будущее этого хлыща, но Котейшество как будто бы неравнодушна к нему…

— Не знаю, — демонолог шевельнул грузными плечами, — Может, наберется смелости и разрядит мушкетон себе в голову. Или будет медленно иссыхать, превращаясь в плесень внутри своего роскошного дворца. Мне, в общем-то, без разницы, ведьма.

Барбароссу подмывало вырвать «Столечно» из его пухлой руки — и разбить драгоценную бутылку о его же лысую вяло покачивающуюся голову. Чертов ублюдок. Играл во всесильного сеньора, пока был при власти, получал наслаждение, управляя чужими судьбами, а сейчас сам похож на полуразложившийся гриб, запертый в своей грибнице. Жалкий, облаченный в наполовину истлевший халат, единственное напоминание о его прошлом, он вызывал у нее сострадания не больше, чем змея с переломанной спиной.

Наверно, он ощущал движение мысли в магическом эфире не хуже гомункула, потому что вдруг встрепенулся, подняв на ее влажный пьяный взгляд.