Ведьмы из Броккенбурга. Барби 2 (СИ)

Продираясь сквозь толпу, Барбаросса едва не зашлась от смеха, представив себя одетой на такой манер. Старина Панди, наверно, обоссалась бы от смеха, увидев ее. Черт, Панди и сама была мастерицей уничтожать любые традиции и правила. Как-то раз, два года назад, в канун Биикебрененна, она явилась в «Хексенкессель» в чем мать родила, перемазанная печной сажей, с обрывком рыбацкой сети на плечах вместо манто, с жестяной короной на голове — и никто не осмелился ей даже слова сказать. Плясала до рассвета как сам Сатана, рассадив в кровь пятки, вылакала полдюжины бутылок вина, пересосалась с десятком хорошеньких прелестниц, затем, пьяная до полусмерти, взгромоздилась на какой-то карниз, упала с него, едва не свернув себе шею, полезла в драку, своротила кому-то нос или два. Потребовалось десять ведьм, чтобы ее, завывающую, сквернословящую и хохочущую, удалось кое-как связать и вытащить за пределы «Хексенкесселя», а судачили об этом еще неделю. И это была далеко не самая горячая из ее выходок.

Панди Броккенбург прощал многие выходки, даже такие, за которые более молодая сука могла бы угодить под суд Старшего Круга или получить нож в бок. Не потому, что она свято чтила ведьминские традиции — старина Панди срать хотела на все традиции, правила и порядки, кем бы они ни были писаны. Потому, что она своей дерзостью, яростью и пылом символизировала Ад с его энергиями куда лучше, чем все ветхие трехсотлетние традиции Броккенбурга. Она и была Адом, подумала Барбаросса, маленьким, но очень горячим угольком адского пламени, отскочившим от него, неистово дымящим, способным прожечь дыру в любой руке, которая неосторожно к нему протянется…

— Два гроша, сударыня, — сказал кособокий горбун, не поднимая на нее глаз. Его стеклянные пальцы ловко перебирали монеты, издавая легкий гул.

Барбаросса ухмыльнулась.

— Какая досада, Альбрехт, я не захватила с собой серебра. Но я могу заплатить неприятностями. У меня их с собой гораздо больше, чем на два гроша. Уверен, что сможешь отсчитать мне сдачи?

Горбун поднял на нее взгляд. Стеклянные пальцы, раскладывающие по столу монеты, впервые ошиблись — задев ларец, издали протяжённый гул — такой бывает, если невнимательная хозяйка, протирая сервиз, коснется невзначай супницей буфета.

— Барби. Я думал, черти в Преисподней давно грызут твои кости.

— От моего горького мяса у них случилось несварение, так что они вышвырнули меня обратно в Броккенбург.

— Ты уверена, что они не успели полакомиться твоим лицом? Выглядит оно еще паскуднее, чем прежде.

— Ты всегда был галантным кавалером, Альбрехт.

Пальцы горбуна сжали медный крейцер, издав неприятный звук — точно кто-то провел гвоздем по оконному стеклу.

— А ты — бешенной сукой, Барби. Если ты собираешь выкинуть что-нибудь дурное этой ночью…

Она улыбнулась.

— Ничего такого. Поболтаю с подругами, выпью немного вина, потанцую. Ты же знаешь, как мы, девочки, привыкли расслабляться.

— Ты не девочка. Ты адское отродье, которое стоило бы удавить в колыбели.

— Но тебе всегда нравилась моя улыбка.

Горбун мотнул головой по направлению к воротам.

— Проходи.

Шипение завистливых сук из толпы напоминало шуршание роскошного мехового палантина на плечах. Барбаросса скользнула в щель, не скрывая усмешки. Черт возьми, если проклятая гора Броккен еще стоит на своем месте, отравляя небо над собой, если еще не провалилась в тартарары вместе со всем грузом грехов, похоти, паршивых чар и неуемных амбиций, то только потому, что она зиждится на хребтах таких мудрых и здравомыслящих людей, как Альбрехт!

Только за воротами, очутившись на территории «Хексенкесселя», Барбаросса смогла перевести дыхание. Она провела в сучьей стае разодетых куколок всего несколько минут, но этого хватило, чтобы она провонялась миазмами чужих духов и пота. И если бы только ими… Барбаросса уже ощущала, как зудит шея. Кажется, этих минут хватило прелестным куколкам, чтобы щедро поделится с ней пудрой со своих причесок. И хорошо бы это была просто пудра, а не пудра с блохами…

Блохи — это совсем скверно. Когда сестры-«батальерки» начинают чесаться, как бродячие псицы, жизнь в Малом Замке делается совсем невыносимой. Гаста грозится обкорнать всех кухонным ножом, сестры орут друг на друга, Кандида, Острица и Шустра, сбиваясь с ног, таскают дрова чтоб разогреть воду в лохани, носятся по лестницам с охапками шмоток старших сестер на головах, гремят жестяными ковшами…

Ладно, подумала Барбаросса, оглядываясь, возможно сейчас у меня есть проблемы посерьезнее вшей.

У ворот «Хексенкесселя» ее как будто бы никто не ждал. По крайней мере, ей не бросилась в глаза красная ковровая дорожка, которую расстилают обыкновенно магистратские евнухи к приходу важных гостей, как и табличка «Приветствуем сестрицу Барби, самую скудоумную суку на свете». Черт. Немного странно, как будто?