Век Просвещения

И стало вдруг понятно, что делать надо и с кем в один ряд вставать. Бунтовщиков смирять – это не с моровой смертью биться. Бессомненно тут душа прочистилась и в мельчайший миг решилась: послужим родимой сторонке кто сколько сможет. Быстро затем все полетело, как в урагане. Разом обстучали все углы худые вести, хором рассыпчатым закричали приказы, стали солдаты на улице строиться в походный порядок. Раз, два – и готово. Ведь сами рады: ох, обозлены на народ московский, руки чешутся гостинцы раздать обывателям и всех по ранжиру расставить.

Времени терять не стал, одел мундир честь по чести и явился к генерал-поручику пред ясные очи, а он уже выступает, сразу на двор, да и во главу колонны. Зыркнул глазами, указал – «в строй!» А сам, не поймешь, то ли храбрее тигра, то ли осторожнее куропатки. Вроде вперед идем, на врага, а кажется, что отступаем. И солдат с нами – чуть более сотни, а офицеров аж с десяток целый, портупеи начищенные, сабли наперевес. Впрочем, конные тоже имеются, и пушки малые, только две, но исправные. После уже, на марше, губернский голова подоспел, вот, штатский человек, но никуда бежать не стал, а подсуетился и два орудия нам прибавил. Пригодились, между прочим, очень даже.

Нет, никаких отклонений не наблюдается, прямо идем – в древнюю нашу крепость, в самый Кремль, которого еще от поляков никто разорить не мог. Однако неправду сказал, поправь себя, Гаврилыч, а как же бунты раскольные да стрелецкие? Но тогда, думаю, не было такого разорения, оно от простых знатно страшнее, чем от военных. Вот те крест – как Мамай по Москве прошел. И смотреть невмочь, и глаза не закрыть, оттого поначалу держал шаг в помутнении, без надлежащей бодрости. Ведь непонятно еще, с кем воевать, кого усмирять. Но когда миновали ворота Боровицкие и встретились с мятежниками лицом к лицу, то все, прошел мандраж. Устаканились мыслишки, прояснились, как зорька ясная. Не будет нам пощады, если побежим или в плен попадемся, а потому нет нам ретирады!

Хорошо поработали соколики, не подвели. Да у тех, ежели начистоту разобраться, оружия никакого не было. И порядку тож, без чего в военном деле никак нельзя. Но большая толпа, признаю. И горячая, у нас многим хорошо досталось, но все больше раненые или камнями ушибленные. Без устали махал, не скрою, и кому вдруг попал – не обессудьте. Своя шкура дороже. Понял, что наши перемогли, когда колокола замолчали набатные. Солдаты потом сказывали, пока до штыков не дошло, не успокаивались звонари, веревок из рук выпускать не желали.

Так потом еще не сразу разбежались, а снова ощерились, повернулись и пошли, чуть не на приступ, а на поверку – облегчили дело, сбились в кучу, ни самим спастись, ни друг дружке помочь. Но не бежали, долго не бежали. Числом взять хотели, и новые откуда-то притекали разбойники, не убывало никак это месиво человеческое. Со всех сторон обступали, обкладывали, даже горестно на душе становилось, только выручили нас палаши, острые штыки да строй ровный. Да и конные подсобили: их-то не ухватить, не остановить, наедут, порубят, вдаль проскачут, снова развернутся, и опять прореживать. Много, много осталось народу побитого, пока бунтовщики руки поднимать не начали и по всей площади на колени единым махом, наконец, не опустились. Долго мы их вязали, родимых, даже руки устали.

И пушечки не помешали, нашлась им работа, нашлась.

127. Схватка

Вопила толпа, волновалась, ничего не боялась спьяну, хорохорилась, материлась, чем дальше, тем забористее. Ни о чем не думала, ни на что внимания не обращала. Громко, не маскируясь, выкатились на мост, а потом на саму площадь, четыре пушки, повернулись жерлами, забегали вокруг них, заряжая, солдаты. И последний раз прогремела команда: «Разойдись!» – да не слышал ее никто. Наоборот, все больше раззадоривался народ, тряс руками, плевал, божился, заголял неприличное, прыгал из стороны в сторону, почти плясал и ничего не видел.

Каркнули пушки, вроде и не случилось ничего – в белый свет как в копеечку. Удивилась толпа, оглянулась. Снова гром, треск, дым, и уже упали многие, а другие стоят, кровят, за прорехи в тряпье держатся и недоумевают: что происходит, почему в глазах темно и не болит? А погреба кремлевские пусты дочиста, ни одной бочки не осталось целехонькой, оттого и не болит, пьяная твоя голова. Да не долго ждать-то. Вот уже гренадеры идут, штыки наперевес, конные скачут, всего десятка два, не более. А сила за ними – палаши вперед, руби от плеча, – так даже рубить не понадобилась – от ударов резаных падали гроздьями, молили: «Не убивай!» – застывали в кровавых лужах, сами руки протягивали – вяжите, в железа ставьте, только пощадите, милые братушки.