Век Просвещения

Благодарю за переданную вами записку английского посланника, где он называет меня своею дорогой Императрицей. Я получила большое удовольствие, тем паче ее автор не мог предвидеть, что она попадет в мои руки. Я целиком понимаю его горе оттого, что он не назначен новым королевским министром в Петербурге. Попытайтесь утешить его, сколь возможно, от моего имени. Вообще, я так привыкла к дружбе англичан, что смотрю на любого из них как на лицо, желающее мне добра, и действую, соображаясь с этим. Если б Англия была бы так близко ко мне, как Швеция, я бы давно предприняла туда поездку, но по настоящему ее положению я вынуждена и не помышлять о такой возможности.

Не хочу и думать об ужасах, происходящих в Дании. Я жалею о ней и смело предсказываю гибель злым, потому что род человеческий, к чести его, так устроен, что не позволяет отдельным лицам доводить зло далее известного предела. Но, не правда ли, какое жалкое зрелище! Уму непредставимо и в то же время прискорбно до невозможности. И какая пища для комеражей – ведь о датских историях нельзя упомянуть без того, чтобы не увидеть вокруг себя насмешливые улыбки. Эти большие дети сами не умеют себя вести, как же вы хотите, чтобы они управляли другими? В них нет ни мудрости змеиной, ни силы львиной. Боюсь, что порядок и счастье надолго оставили эту несчастную страну. Сей господин лекарь, забравший там слишком много власти (трудно поверить в то, что рассказывают о нем и самой королеве), производит адское несварение желудка в государстве, которым управляет. И что подумать о государе, который добровольно подписал свое отречение, а потом делает столько шуму и, пожалуй, повелит отрубить головы тем, кто его составлял? Говорят, что он уже несколько раз требовал возвращения жены, мне это напоминает комическую оперу.

Сообщу также новость, которая несомненно доставит вам удовольствие: мои войска пробились через Перекопскую линию и вступили в Крым, и я с минуты на минуту ожидаю известий о сдаче главной крепости и капитуляции самого султана».

133. Не за страх, а за совесть

И вдруг затихло все, как после бури или метели немалой. Выйдешь в город – благодать пустотная, успокоение. Солдаты повсюду, караулы блюдут, пароли знают. И приморозило кстати, народ печи растапливать стал (пришлось закрыть глаза на приказ высокий), потянуло отовсюду дымком, так по-нашему, по-домашнему. Мотаешься туда-сюда, то в Кремль на допросы, то в Марьину рощу, где давеча злоумышленники напали на похоронную команду, что из преступников охраняемых составлена была, то в губернское управление – в который раз списки мертвецов перелопатить, и как-то благостно на душе, не то, что раньше. До бунта чувствовали, или казалось так, что чувствовали: не миновать нам грозы Господней, а как грянула она и прошла, то иные недуги прямо на глазах уполовинились. И ведь немного только укоротились листы смертные, а и то здорово. Что похоронная команда разбежалась, так им же хуже: поймают – заклеймят и в кандалы навечно. Кто утаивать больных будет – под арест и в карантин. Ради их же собственной выгоды. Объясняли им, говорили – не верили, придется теперь по-другому. Пожестче, без слюнтяйства, мягкость – вон до чего доводит.

Совсем сомнения утратились, легче стало. Возвещаешь о карантине, и знаешь – все правильно, никаких послаблений и поправок против государева указа. Мол, донесшие о заразе среди собственной семьи могут оставаться под охраной у себя дома, а скрывшие ее будут под конвоем доставлены в известные места. И солдаты уже никого не слушают, медлить не желают. Кончилось у них сочувствие к московскому обывателю.

Вся работа регулярная вернулась на круги своя. Нет губернатора – и не надо. Генерал-поручик не мешает – и ладно, помогает – куда лучше. Хоть у него с бунтовщиками забот полон рот: следствие ведет, рапорт ежедневный строчит на высочайшее имя. Сами мы себе теперь командиры. Пишем, ездим, надзираем, перевозим, пересылаем, переносим, объявляем, запрещаем и учитываем. Без страхов и понуканий. Хотелось бы еще немного денег, да не себе, народу раздать. Народу деньги очень теперь нужны. Для спокойствия.

И не успел я об этом подумать – государственная у тебя голова, Василий, – шумом полнится улица, факелы полощутся вдали, лошади проскакали, снег вздыбили, фельдъегерь в дверь: встречайте, приехало новое начальство, грозное и высокое, выше уже почти некуда. Одно хорошо – солдат в городе сразу стало видимо-невидимо. Правда, и без них уже успокоилось, улеглось, замирилось. Наш народ, он долго смертоубивству предаваться не может. Есть в нем все-таки испокон века дух благостный, христианский.

134. Счастливец