Вехи

которые   так   легко   могла   бы   точить   зубы   интеллигентская   демагогия,   и   это,  пожалуй,

лучше   всего   свидетельствует   о   духовной   природе   интеллигенции,   изобличает   ее

горделивый, опирающийся на самообожение героизм. В то же время смирение есть, по

единогласному свидетельству Церкви, первая и основная христианская добродетель, но

даже и вне христианства оно есть качество весьма ценное, свидетельствующее, во всяком

случае,   о   высоком   уровне   духовного   развития.   Легко   понять   и   интеллигенту,   что,

например,   настоящий   ученый,   по   мере   углубления   и   расширения   своих   знаний,   лишь

острее чувствует бездну своего незнания, так что успехи знания сопровождаются для него

увеличивающимся пониманием своего незнания, ростом интеллектуального смирения, как

это   и   подтверждают   биографии   великих   ученых.   И   наоборот,   самоуверенное

самодовольство   или   надежда   достигнуть   своими   силами   полного   удовлетворяющего

знания есть верный и непременный симптом научной незрелости или просто молодости.

То же чувство глубокой неудовлетворенности своим творчеством, несоответствие

его идеалам красоты, задачам искусства отличает и настоящего художника, для которого

труд его неизбежно становится мукой, хотя в нем он только и находит свою жизнь. Без

этого чувства вечной неудовлетворенности своими творениями, которое можно назвать

смирением перед красотой, нет истинного художника.

13[7]  Карлейль   в   своей   книге   «Герои   и   героическое   в   истории»   под   именем   героизма   описывает

духовный склад, который, по принятой нами терминологии, приближается к типу подвижничества и, во

всяком случае, значительно отличается от атеистического героизма.

14[8] Собр.соч. Ф.М.Достоевского, изд. 6-е, т. XII, стр. 425.

То   же   чувство   ограниченности   индивидуальных   сил   пред   расширяющимися

задачами   охватывает   и   философского   мыслителя,   и   государственного   деятеля,   и

социального политика и т. д.

Но  если   естественность   и   необходимость   смирения   сравнительно   легко   понять   в

этих частных областях человеческой деятельности, то почему же так трудно оказывается

это   относительно   центральной   области   духовной   жизни,   именно   –   нравственно-

религиозной   самопроверки?   Здесь-то   и   обнаруживается   решающее   значение   того   или

иного высшего критерия, идеала для личности: дается ли этот критерий самопроверки

образом   совершенной   Божественной   личности,   воплотившейся   во   Христе,   или   же

самообожествившимся   человеком   в   той   или   иной   его   земной   ограниченной   оболочке

(человечество,   народ,   пролетариат,   сверхчеловек),   т.   е.   в   конце   концов   своим   же

собственным  «я», но ставшим  пред  самим  собой в героическую  позу.  Изощряющийся

духовный взор подвижника в ограниченном, искаженном грехом и страстями человеке и

прежде всего в себе самом открывает все новые несовершенства, чувство расстояния от

идеала увеличивается, другими словами, нравственное развитие личности сопровождается

увеличивающимся   сознанием   своих   несовершенств.   или,   что   то   же,   выражается   в

смирении перед Богом и в «хождении пред Богом» (как это и разъясняется постоянно в

церковной, святоотеческой литературе). И эта разница между героической и христианской

самооценкой проникает во все изгибы души, во все ее самочувствие.

Вследствие отсутствия идеала личности (точнее, его извращения), все, что касается

религиозной   культуры   личности,   ее   выработки,   дисциплины,   неизбежно   остается   у

интеллигенции   в   полной   запущенности.   У   нее   отсутствуют   те   абсолютные   нормы   и

ценности, которые для этой культуры необходимы и даются только в религии. И прежде

всего, отсутствует понятие греха и чувство греха, настолько, что слово грех звучит для

интеллигентского   уха   так   же   почти   дико   и   чуждо,   как   смирение.   Вся   сила   греха,

мучительная его тяжесть, всесторонность и глубина его влияния на всю человеческую

жизнь,   словом   –   вся   трагедия   греховного   состояния   человека,   исход   из   которой   в

предвечном плане Божием могла дать только Голгофа, все это остается вне поля сознания

интеллигенции, находящейся как бы в религиозном детстве, не выше греха, но ниже его

сознания. Она уверовала, вместе с Руссо и со всем просветительством, что естественный

человек   добр   по  природе   своей   и  что   учение   о  первородном   грехе   и   коренной   порче

человеческой природы есть суеверный миф, который не имеет ничего соответствующего в

нравственном опыте.  Поэтому вообще никакой  особой заботы  о культуре личности  (о

столь презренном «самоусовершенствовании») быть не может и не должно, а вся энергия

должна   быть   целиком   расходуема   на   борьбу  за   улучшение   среды.   Объявляя   личность

всецело ее продуктом, этой же самой личности предлагают и улучшать эту среду, подобно

барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя из болота за волосы.