Вехи

Этим   отсутствием   чувства   греха   и   хотя   бы   некоторой   робости   перЁд   ним

объясняются многие черты душевного и жизненного уклада интеллигенции и – увы! –

многие печальные стороны и события нашей революции, а равно и наступившего после

нее духовного маразма. Многими пикантными кушаньями со стола западной цивилизаций

кормила   и   кормит   себя   наша   интеллигенция,   вконец   расстраивая   свой   и   без   того

испорченный желудок; не пора ли вспомнить о простой, Грубой, но безусловно здоровой

и   питательной   пище,   о   старом   Моисеевом   десятисловии,   а   затем   дойти   и   до   Нового

Завета!..

Героический   максимализм   целиком   проецируется   вовне,   в   достижении   внешних

целей; относительно личной жизни, вне героического акта и всего с ним связанного, он

оказывается  минимализмом,   т.  е.  просто  оставляет   ее  вне  своего   внимания.   Отсюда  и

проистекает   непригодность   его   для   выработки   устойчивой,   дисциплинированной,

работоспособной   личности,   держащейся   на   своих   ногах,   а   не   на   волне   общественной

истерики, которая затем сменяется упадком. Весь тип интеллигенции определяется этим

сочетанием минимализма и максимализма, при котором максимальные притязания могут

выставляться   при   минимальной   подготовке   личности   как   в   области   науки,   так   и

жизненного   опыта,   и   самодисциплины,   что   так   рельефно   выражается   в

противоестественной гегемонии учащейся молодежи, в нашей духовной педократии.

Иначе   воспринимается   мир   христианским   подвижничеством.   Я   не   буду   много

останавливаться   на   выяснении   того,   что   является   целью   мирового   и   исторического

развития в атеистической и христианской вере: в первой – счастье последних поколений,

торжествующих   на   костях   и   крови   своих   предков,   однако   в   свою   очередь   тоже

подлежащих   неумолимому   року   смерти   (не   говоря   уже   о   возможности   стихийных

бедствий), во второй – вера во всеобщее воскресение, новую землю и новое небо, когда

«будет Бог все во всем».

Очевидно,   никакой   позитивно-атеистический   максимализм   в   своей   вере   даже

отдаленно не приближается к христианскому учению. Но не эта сторона дела нас здесь

интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни личности и ее психологии.

И в этом отношении, в полной противоположности гордыне интеллигентского героизма,

христианское   подвижничество   есть   прежде   всего   максимализм   в   личной   жизни,   в

требованиях, предъявляемых к самому себе; напротив, острота внешнего максимализма

здесь совершенно устраняется. Христианский герой или подвижник (по нашей, конечно,

несколько условной терминологии), не ставя себе задач Провидения и не связывая, стало

быть,   с   своим,   да   и   чьим   бы   то   ни   было   индивидуальным   усилием   судеб   истории   и

человечества, в своей деятельности, видит прежде всего исполнение своего долга пред

Богом,   божьей   заповеди,   к   нему   обращенной.   Ее   он   обязан   исполнять   с   наибольшей

полнотой, а равно, проявить возможную энергию и самоотверженность при отыскании

того,   что   составляет   его   дело   и   обязанность;   в   известном   смысле   он   также   должен

стремиться к максимализму действий, но совершенно в ином смысле. Одно из наиболее

обычных недоразумений относительно смирения (впрочем, выставляемое не только boт уроков жизни, в тайной надежде на новыйna,

но и mа-la fide) состоит в том, что христианское смирение, внутренний и незримый подвиг

борьбы  с самостью, с своеволием, с самообожением,  истолковывается  непременно  как

внешняя   пассивность,   как   примирение   со   злом,   как   бездействие   и   даже

низкопоклонничеств

о15[

9] или же как неделание во внешнем смысле, причем христианское

подвижничество смешивается с одною из многих его форм, хотя и весьма важною, именно

– с монашеством. Но подвижничество, как внутреннее устроение личности, совместимо со

всякой внешней деятельностью, поскольку она не противоречит его принципам.

Особенно   охотно   противопоставляют   христианское   смирение   «революционному»

настроению. Не входя в этот вопрос подробно, укажу, что революция, т. е. известные

политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о том духе и идеалах,

которые   ее   вдохновляют.   Выступление   Дмитрия   Донского   по   благословению

преподобного Сергия против татар есть действие революционное в политическом смысле,

как восстание против законного правительства, но в то же время, думается мне, оно было

в   душах   участников   актом   христианского   подвижничества,   неразрывно   связанного   с

подвигом смирения.  И напротив, новейшая  революция, как основанная  на атеизме,  по

духу   своему   весьма   далека   не   только   от   христианского   смирения,   но   и   христианства

вообще.   Подобным   же   образом   существует   огромная   духовная   разница   между

пуританской   английской   революцией   и   атеистической   французской,   как   и   между