Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)

В телефонном разговоре Тропецкий сообщил, что собирается прилететь в Берлин по важному делу и поинтересовался, буду ли я на месте и смогу ли с ним встретиться. Я ответил, что уезжать из Берлина не планирую и, конечно же, буду рад с ним повидаться. Последнее утверждение являлось для меня абсолютно дежурным, поскольку Тропецкий никогда не был мне симпатичен. Долговязый надменный самодур, неизменно желчный и неразборчивый в связях, он не пользовался уважением в среди эмигрантов и был одинаково чужд как ястребам из РОВСа^[12], звереющим от одного лишь упоминания про Советы, так и многочисленным сменовеховцам, евразийцам и левым патриотам, к лагерю которых, полагаю, он причислял и меня. С другой стороны, Тропецкий был весьма богат и время от времени делал щедрые пожертвования на различные эмигрантские нужды, благодаря чему его терпели и потакали его вздорному характеру и неприкрытым недостаткам.

Богатство Тропецкого на фоне нищеты большинства нашего эмигрантского рассеянья — вопрос отдельный. Офицеры, знавшие его по службе, в один голос утверждали, что в прежнее время кроме военного жалования у его семьи не имелось других доходов, из-за чего он ощущал себя обделённым и озлобленным на весь мир. Однако уже в двадцать первом году, когда все наши беглецы гнили и голодали в Галиполи и Бизерте, Тропецкий сорил деньгами в Париже. Ходили слухи, один таинственнее другого, что то ли ему досталась отбитая у махновцев казна украинской Директории, то ли он причастен к убийству Гужона^[13], который, если это так, перед смертью мог быть принуждён открыть ему номера своих тайных счетов в иностранных банках.

Так или иначе, но я не горел желанием встречаться с Тропецким и поэтому благополучно забыл о обещанном им приезде. Но в понедельник после обеда мне напомнил о его прибытии звонок из городского управления гестапо: звонивший офицер вежливо сообщил мне, что пограничная полиция аэродрома Темпельхоф задержала человека с русской фамилией, у которого нет разрешения на пребывание в Берлине. А поскольку задержанный заявил, что прилетел сюда по моему вызову, то меня приглашали явиться для разъяснений.

Разумеется, повесив трубку, я дал волю своим эмоциям и припомнил Тропецкому все его подобные фортели, когда ничего не подозревающие люди оказывались заложниками его планов и сомнительных инициатив. Однако делать было нечего — с открытием Восточного фронта все люди с русскими фамилиями в Германии оказывались под особым надзором, а некоторым моим знакомым даже было предложено от греха подальше покинуть Берлин. Разумеется, в этих условиях я не мог зарекаться насчёт себя — пребывание в Берлине являлось необходимым условием моего дела да и всего моего существования, поэтому мне ничего не оставалось, как ехать вызволять Тропецкого по известному всем адресу берлинского гестапо на Грюнер-Штрассе, 12.

Меня проводили в кабинет криминальдиректора^[14], где в просторном кресле, не снимая плащ-реглан, развалился за чтением французской газеты мой парижский знакомый. Я сказал, что знаю Германа Ивановича с незапамятных лет, посетовал на его забывчивость и подтвердил, что действительно пригласил его приехать в Берлин, поскольку полагаю, что у него имеется ко мне предложение по покупке какого-либо антиквариата.

Криминальдиректор молча выслушал объяснение и потребовал показать мои документы. Я протянул ему свой германский паспорт с вложенными в него полицейскими разрешениями, а также как бы ненароком забытыми двумя фотокарточками. Этот нехитрый приём в последнее время неоднократно меня выручал, поскольку на одной карточке я был запечатлён вместе с сияющим от восторга Герингом в момент покупки им мейсенского сервиза, а на другом — за беседой с юной фройлен Гудрун, дочерью всесильного Гиммлера. Гудрун вместе с матерью несколько месяцев назад заходили в мой магазин и я демонстрировал им гравюры Хогарта, рассказывая, как их автор высмеивает в своём творчестве пороки британской плутократии.

Фотокарточка с Герингом не произвела на гестаповца ни малейшего впечатления — более того, как мне показалось, он даже немного поморщился. Однако моё знакомство с дочерью рейхсфюрера СС немедленно возымело действие — криминальдиректор заулыбался, вернул документы и теперь уже вполне дружеским тоном посетовал, что «из-за войны с Россией он вынужден в каждом русском подозревать врага». Я ответил, что понимаю его положение, но тут же и ввернул, что «фюрер неоднократно подчёркивал, что ведёт войну не с Россией, а с её большевистским режимом». Гестаповец на стал возражать, однако для того, чтобы иметь законную возможность отпустить Тропецкого, он попросил, чтобы я оставил ему расписку в том, что ручаюсь за прилетевшего из Парижа гостя.

Мне ничего не оставалось, как написать расписку, ещё разок мысленно проговорив про себя всё, что я думаю о своём непредсказуемом и бесцеремонном приятеле. Инцидент был исчерпан, Тропецкого отпустили и на своём неброском «Опель-Олимпия» я повёз гостя домой.