Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)

Сначала я не мог понять, с чем связаны эти неожиданно возникшие и нетипичные для уверенных в своих силах немцев настороженность и скепсис — ведь репортажи с восточного фронта были бодры и предрекали скорую победу. Я полагал, что немцы, привыкшие добиваться успеха путем концентрации усилий, подспудно не приемлют войну на невиданном в человеческой истории фронте, растянувшемся от Арктики до Чёрного моря. Ответ на эту загадку сообщил мне за второй или третьей кружкой пива в ресторане на Курфюстендам мой давнишний знакомый полковник СС Мартин Бюркель: разоткровенничавшись, он признался, что «фюрер дезинформирован насчёт влияния евреев в СССР, в результате чего Германия оказалась втянутой в борьбу с великим русским народом — с самым, возможно, близким к нам народом Европы». Я принял это объяснение, и отнёс сохраняющуюся в остатке его враждебность к евреям на эсэсовское воспитание. Интересно, что бы сказал простодушный Мартин, когда бы знал, что прабабка его собеседника была чистокровной еврейкой, а единственным, что связывало мою семью с Германией, были безупречные рекомендации, данные немецким управляющим моему отцу, работавшим до революции в Обществе Фохта…

Впрочем, для подобных казусов в нынешней Великогермании имеется замечательная формула: «У нас фюрер лично решает, кто в Рейхе еврей, а кто — нет». Жаль, что фюрер равнодушен к антиквариату, иначе я имел бы возможность завести приятельство и с ним. Ведь если верить слухам, то еврейской крови в жилах фюрера окажется даже поболее, чем в моих…

Но, право, я начинаю увлекаться и уходить от основной темы. Так или иначе, я принял решение не уезжать из Берлина, поскольку, во-первых, моим привычным занятиям здесь ничто не угрожало и, во-вторых, я не чувствовал неудобств из-за того что вынужден скрывать своё настроение и свои чувства в разговорах о войне — у большинства берлинцев они были почти такими же, как и у меня. К тому же, должен признаться, в произошедших изменениях для меня имелся безусловный плюс — после интернирования и отъезда из Берлина советского посольства я отныне мог не опасаться провокаций или даже мести со стороны людей Деканозова^[11]

. Дело в том, что в декабре тридцать девятого года мои контакты с Москвой прекратились, поскольку абсолютно все люди, с которыми я поддерживал связь, без предупреждения исчезли, шифры не были обновлены и я был вынужден закопать радиопередатчик в саду. В ноябре сорокового меня неожиданно разыскали и привезли на встречу с новым советским резидентом. На этой встрече мне почти в ультимативной форме были предъявлены чрезмерные и просто вопиющие требования, ставящие под угрозу не просто безопасность меня одного, но и многих близких мне людей. Я ответил тогда, что беру время на раздумье, однако новый резидент не мог не понимать, что на самом деле я отказываюсь от сотрудничества с Советами. После той беседы я дважды получал условные сигналы с приглашением на конспиративную встречу, но всякий раз на них не реагировал. Разумеется, в моей голове рождались и прокручивались один за другим сценарии возможной мести или расправы. Вот почему когда все они выехали из Берлина в сторону Болгарии в мягких вагонах дипломатического поезда — пусть даже столь страшной ценой войны! — я облегчённо вздохнул и хотя бы начал засыпать без таблеток.

18/VIII-1941

Несколько дней назад мне позвонил из Парижа мой старинный приятель и однокашник Герман Тропецкий, называющий себя генералом, но на самом деле никогда не поднимавшийся выше полковника. Тропецкий всем рассказывал, что получил генеральские погоны буквально за несколько дней до эвакуации Добровольческой армии из Новороссийска весной двадцатого года. Ясность в этот вопрос мог бы внести Деникин, однако за минувшие годы Антон Иванович ни разу не подтверждал и не опровергал генеральских притязаний Тропецкого. Ходили, правда, слухи, что перед самым разгромом Тропецкий мог купить себе генеральские погоны, чтобы гарантированно получить каюту и не остаться в прикрывавшем порт арьергарде вместе с отчаянным калмыцким полком, который был полностью перебит красными. В любом случае всей правды теперь никто не узнает.