Вексель Судьбы. Книга 1 (СИ)

И ещё, конечно же, — все эти годы со мной пребывала постоянная и неизбывная тоска, сделавшаяся естественным фоном моего существования… Именно эта тоска — не знаю, по самому ли себе или по умирающей родине, — спустя десять лет сподвигла меня подружиться с некоторыми советскими представителями и начать им тайно помогать. И в тридцать пятом, когда я вновь оказался в Москве на международных профсоюзных курсах, которые на самом деле были курсами красного шпионажа, я с радостным воодушевлением наблюдал за удивительным возрождением всего того, что в моём представлении должно было погибнуть давно и безвозвратно.

Поскольку я лично или через короткую цепочку своих знакомых и родственников знал многих персоналий в советском руководстве, я не питал иллюзий по поводу того, что эти перемены к лучшему — результат чьей-то личной прозорливости или неожиданной правоты бредовой и порочной коммунистической теории. Было очевидно, что перемены идут от народа, в котором революция приоткрыла и высвободила какие-то важные энергетические узлы. Если это было так — то оно означало, что все мы стоим на пороге невиданного в нашей истории рывка в будущее, на пороге воплощения самых сокровенных и веками под спудом копившихся представлений и надежд о прекрасном и благородном грядущем мире. О новом мире, до деталей, возможно, похожего на то «небесное царство», веру в которое у меня когда-то пресёк дурной и ко всему равнодушный служитель культа. А вот эта внезапно открывшаяся мне новая вера по-настоящему давала силы и желание жить, хотя я как ненавидел, так и продолжал ненавидеть марксизм и все его советские производные. Но и в не меньшей степени я ненавижу надменную европейскую рациональность, убеждающую, что жить следует исключительно сегодняшним комфортом и состоянием. Меня всегда веселили интеллектуальные потуги, с помощью эти кретины пытались и до сих пор пытаются объяснять непонятную на Западе «русскую душу». Для меня же всё давно очевидно: главное и принципиальное отличие русской души от западной — это вера в Грядущее, в котором возможны и оправдание, и прощение, и неведомая новая жизнь.

Единственное, чего я остерегался — не дать этой своей внезапно вспыхнувшей любви к преображающейся России угаснуть от какой-нибудь случайной осечки или неудачного личного опыта. Именно поэтому я был очень рад, что бывал в СССР исключительно короткими и нечастыми наездами, и поэтому имел возможность культивировать свои чувства к этому столь мне любезному неведомому новому миру преимущественно в хрустальной теплице своей души.

Я по-прежнему горжусь тем, что достаточно много сделал для советско-германского сближения в 1938–1939 годах, отправляя в Москву шифровки о настроениях в руководстве Рейха. Моя информация была весьма высокого уровня, я черпал её, в частности, из бесед со Шпеером, вращавшимся в ближнем круге Гитлера, с которым мне ещё при жизни отца удалось познакомиться в архитектурной мастерской Трооста, или из разговоров с рейхсмаршалом авиации Герингом, который полюбил наведываться в мой салон, находившийся по соседству с его министерством, в поисках редких картин и старой бронзы. Я истово верил, что если между СССР и Германией не случится войны, то эти прекрасные ростки нового в моей стране со временем обязательно разовьются в прочное древо здорового, наполненного творческим началом и внутренней красотой грядущего бытия.

В силу этой причины нападение Германии на СССР явилось для меня не просто знаком вероломства и предстоящих невиданных утрат, а прежде всего оскорблением моих самых глубоких и искренних ожиданий. В отличие от других, я мало следил за положением дел на фронтах, меня гораздо больше интересовало, как поведёт себя русский народ в час испытаний. Я скупал и прочитывал все немецкие и шведские газеты, слушал английское и московское радио и даже специально заходил в различные бары и кафе, чтобы не пропустить возможность пообщаться с кем-нибудь из немецких офицеров, которые могли иметь отношение в восточному фронту и поведать что-то важное для меня. Мне было необходимо знать, не произойдёт ли с народом в России та страшная метаморфоза, что надломила его в минувшую войну, и не загаснет ли в нём ещё не успевший набрать силу огонь веры в свою лучшую судьбу — хотя с каждым днём войны я всё отчётливее начинал понимать, что скорее всего, все эти «огни» и «ростки» — не более чем выдумки моей погибающей души, не выдержавшей столкновения с рациональностью и цинизмом западного мира.