Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Как-то раз перед толпоюСоплеменных горУ Казбека с Шат-горою[1]Был великий спор.«Берегись! сказал КазбекуСедовласый Шат, —Покорился человекуТы недаром, брат!Он настроит дымных келийПо уступам гор;В глубине твоих ущелийЗагремит топор;И железная лопатаВ каменную грудь,Добывая медь и злато,Врежет страшный путь!Уж проходят караваныЧерез те скалы,Где носились лишь туманы

Да цари-орлы.Люди хитры!Хоть и труденПервый был скачок,Берегися! многолюденИ могуч Восток!» —Не боюся я Востока,Отвечал Казбек,Род людской там спит глубокоУж девятый век.Посмотри: в тени чинарыПену сладких винНа узорные шальварыСонный льёт грузин;И склонясь в дыму кальянаНа цветной диван,У жемчужного фонтанаДремлет Тегеран.Вот – у ног Ерусалима,Богом сожжена,

Безглагольна, недвижимаМёртвая страна;Дальше, вечно чуждый тени,Моет жёлтый НилРаскалённые ступениЦарственных могил.Бедуин забыл наездыДля цветных шатровИ поёт, считая звезды,Про дела отцов.Всё, что здесь доступно оку,Спит, покой ценя…Нет, не дряхлому ВостокуПокорить меня! —«Не хвались ещё заране! —Молвил старый Шат, —Вот на Севере в туманеЧто-то видно, брат!»Тайно был Казбек огромный

Вестью той смущён,И, смутясь, на север тёмныйВзоры кинул он;И туда в недоуменьеСмотрит, полный дум:Видит странное движенье,Слышит звон и шум.От Урала до Дуная,До большой реки,Колыхаясь и сверкая,Движутся полки;Веют белые султаны,Как степной ковыль;Мчатся пёстрые уланы,Подымая пыль;Боевые батальоныТесно в ряд идут,Впереди несут знамёны,В барабаны бьют;Батареи медным строем

Скачут и гремят,И, дымясь, как перед боем,Фитили горят.И испытанный трудамиБури боевой,Их ведёт, грозя очами,Генерал седой.Идут все полки могучи,Шумны, как поток,Страшно-медленны, как тучи,Прямо на восток.И томим зловещей думой,Полный чёрных снов,Стал считать Казбек угрюмыйИ не счёл врагов…Грустным взором он окинулПлемя гор своих,Шапку на брови надвинулИ навек затих.

Почти тотчас по возвращении в Петербург поэт отправился на бал к графине Воронцовой-Дашковой и был замечен там Великим князем Михаилом Павловичем. Появление опального офицера на балу, посещаемом царственными особами, сочли неприличным и дерзким. Впрочем, благодаря хлопотам влиятельных родственников скандал, было разразившийся, замяли.

Возмужавший, а посему и похорошевший, всеми приглашаемый, повсеместно прославленный – вот когда Лермонтов испытал человеческую радость своей необходимости, значимости, а ещё и всеми признанное могущество своего таланта. Впрочем, на фоне популярности и успеха, всегда абстрактно-холодного и глуповато-наивного, Михаил Юрьевич особенно ценил отношения с домом Карамзиных, где он был попросту своим – близким, родным, любимым. Можно сказать, что прекрасные, добрые, умные люди, там собиравшиеся, были как бы приготовлены для него и для его поэзии самим Александром Сергеевичем, когда-то являвшимся душою этого общества. Лермонтов бывает здесь постоянно: шутит, смеётся, читает стихи, играет в домашних спектаклях.