Великие судьбы русской поэзии: XIX век

Не знавшая ни слова по-русски, Элеонора Теодоровна даже не подозревала, что её муж – гениальный поэт. Она любила его, жалела, видела в нём никчемное, неприспособленное к жизни существо, болезненное и безнадёжно честолюбивое. Была она, пожалуй, единственной из близких к Фёдору Ивановичу людей, кто не ощутил в нём огромного всеобъемлющего ума. То, что она писала о нём в своих письмах, имело чаще всего негативный характер: «наш дитятя», «не могу рассчитывать на его совет и поддержку», «занят своим ничегонеделанием»… И признавалась, что предпочла бы путешествовать с тремя младенцами, чем с одним Фёдором Ивановичем. Реальные трудности усугублялись приступами ужаснейшей меланхолии, унаследованными им от матери и частенько его посещавшими. «Самая нелепая, самая абстрактная идея, которую можно себе представить, мучает его до лихорадки, до слёз», – никак не могла надивиться на такую обострённую чувствительность своего мужа несчастная немка. А между тем её снисходительное, заботливое, материнское отношение лишало Тютчева последней возможности обзавестись мужеством и волей. Вундеркинд, чьё интеллектуальное развитие оставило далеко позади физическое и психическое, ещё мог бы, попадись ему более суровая жена, приобрести кое-какую житейскую сметку и характер. Но добрейшая Элеонора Теодоровна посадила его в качестве ещё одного «дитяти», а потом ещё и троих, произведённых от него детей на свой семейный воз и повезла, надрываясь, дальше.

Мюнхен тютчевской поры являлся одним из политических и культурных центров Европы. Просвещённый баварский король Людвиг сделал всё, чтобы превратить свою столицу в современные Афины. Вращаясь в высшем аристократическом, дипломатическом и интеллектуальном обществе этого города, Фёдор Иванович, хотя и был ещё очень молод, отнюдь не потерялся, но показал себя вполне светским человеком и таким мастером салонной беседы, которому едва ли имелись равные. Разговором с ним наслаждались и знаменитый философ Шеллинг, и премьер-министр Баварии старый граф Манжела, и особы королевской крови. Прочие же за неумением поддержать беседу на столь высоком уровне попросту заслушивались речью молодого русского дипломата.

Сам же Тютчев в эту пору упивался обилием новых впечатлений, ибо Мюнхен в его глазах представлял как бы театральную ложу, из которой так легко и удобно обозревалась сцена европейской политики, литературы, искусств. А эта возможность была и близка, и дорога его «горацианскому» мировоззренью.

ЦИЦЕРОН

Оратор римский говорилСредь бурь гражданских и тревоги:«Я поздно встал – и на дороге

Застигнут ночью Рима был!»Так!.. но, прощаясь с римской славой,С Капитолийской высотыВо всем величье видел ты

Закат звезды её кровавой!..Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,Он в их совет допущен был —И заживо, как небожитель,Из чаши их бессмертье пил!

Однако само участие в этом высоком зрелище, само участие в жизни большого света, обязательное для дипломата, требовало от Фёдора Ивановича таких расходов, каких его скудный заработок не покрывал. Напрасно русский посланник в Баварии И.А. Потёмкин несколько раз обращался к своему шефу К.В. Нессельроде с просьбой увеличить жалование Тютчеву. При этом говорилось и о редких дарованиях молодого дипломата, и о его крайней нужде. Единственным ответом российского канцлера на эту назойливость был перевод Потёмкина в миссию при дворе Сардинского короля, в Гаагу, подальше от его злополучного протеже.

В феврале 1833 года Фёдор Иванович познакомился с одной из первых красавиц Европы – баронессой Эрнестиной Теодоровной Дёрнберг, отосланной поразвлечься в Мюнхен её отцом, баварским посланником в Париже. Как-то на балу муж красавицы почувствовал себя дурно. Сообщив жене, что отправляется домой, барон обратился к молодому русскому, стоявшему подле: «Поручаю жену мою вам!» Затем уехал домой, слёг, как оказалось, в тифу и вскоре умер. Молодым русским, которому он так многозначительно поручил свою супругу, был Тютчев. Между ним и прекрасной вдовушкой завязался роман.