Великий Бисмарк. Железом и кровью

21 января выборы завершились, но вопрос о военном законе стоял на повестке дня – Бисмарк разослал циркулярную ноту в немецкие посольства в европейских столицах, в которой сообщал, что в связи с жаждой мести в массах французского народа весьма актуальна угроза войны и, хотя немецкое руководство стремится к миру, «если будет точно установлено, что столкновение неизбежно, правительство не сможет нести ответственность перед своей совестью и нацией, ожидая момента, который будет подходящим для Франции» ^[546]

.

Лишь в середине февраля «вой о войне» был приглушен в связи с негативной реакцией в Вене, Лондоне и Петербурге, но своих основных целей он на тот момент уже достиг. В то же время имелся и негативный эффект – рост напряжения между Петербургом, где усилились подозрения, что Германия еще далеко не «удовлетворена», и Берлином, сближение Франции и России. Впрочем, оба эти процесса пока еще находились в зачаточной стадии и не достигли сколько-нибудь заметного размаха.

Эта история осталась бы простым эпизодом, если бы не стала прелюдией к более масштабному кризису, состоявшемуся весной 1875 года и известному под именем «военной тревоги». В начале года в Петербург с особой миссией был направлен прусский дипломат Йозеф Мария фон Радовиц-младший. Формально он должен был временно замещать заболевшего германского посла в Петербурге. «Миссия Радовица» остается одним из самых загадочных эпизодов внешней политики Второй империи, поскольку о ней сохранилось не так много документальных свидетельств. Достоверно известно, что Радовиц предложил Горчакову достаточно далеко идущее соглашение, которое обеспечивало бы России свободу рук на Балканах, а Германии – на западных рубежах. Сам Бисмарк незадолго до этого сделал примерно такое же предложение российскому послу в Лондоне графу Шувалову, известному своей прогерманской ориентацией: Германия готова «следовать русской политике на Востоке, если получит от России поддержку на Западе» ^[547]

. Российское руководство, опасаясь утратить свободу маневра, отвергло подобные инициативы. Остается не вполне понятным, чего именно добивался Бисмарк. Было ли его предложение вполне серьезным или он просто хотел предпринять весьма смелый зондаж, своеобразную разведку боем, в ходе которой предполагалось установить, как далеко зашло наметившееся в 1874 году австро-русское сближение и насколько Россия готова защищать позиции Франции в Европе? Второе предположение представляется наиболее вероятным, особенно в свете последовавших вскоре событий.

9 апреля во влиятельной консервативной газете «Пост» появилась статья «Предвидится ли война?». Вывод, который делал автор статьи, был весьма тревожным: вооруженный конфликт между Германией и Францией уже на горизонте. Хотя формально газета была независимой, никто не сомневался в том, что публикация инспирирована правительством. Поводом для публикации стали два никак не связанных между собой мероприятии французского правительства: рост закупок лошадей за границей и кадровый закон 13 марта 1875 года, вводивший в каждом полку четвертый батальон. Правда, число рот в батальоне при этом уменьшалось, но на такие «мелочи» германская пропаганда старалась не обращать внимания. Даже военные специалисты, которые прекрасно понимали суть реформы, нагнетали атмосферу.

Одновременно из правительственных кругов Германии начали исходить сигналы о том, что страна действительно всерьез собирается начать превентивную войну. Особенно усердствовали в этом направлении военные, но и дипломаты тоже не отставали. 21 апреля вернувшийся из Петербурга Радовиц в беседе с французским послом доказывал всю правомочность превентивного удара по Франции. Глава прусского Генерального штаба Мольтке также принимал в «военной тревоге» самое активное участие. В частности, он заявил английскому послу Расселу, что «желает войны не та держава, которая выступает, а та, которая своим образом действий заставляет других выступать», и, таким образом, немецкое нападение было бы вполне оправданным. 30 апреля, встретившись теперь уже с бельгийским послом Нотомбом, он вновь посетовал на скорость французских вооружений, которая «является неоспоримым свидетельством подготовки к войне. В таких обстоятельствах мы не можем ждать, пока Франция будет готова – наш долг заключается в том, чтобы опередить ее» ^[548]. На вопрос посла – что же немцы станут делать с покоренной Францией? – Мольтке ответил: «Этого я не знаю, и решить это будет очень сложно» ^[549]. Те же идеи он высказывал и в беседах с представителем Австро-Венгрии, называя даже конкретный срок предполагаемого французского нападения – весна 1876 года.