Великий князь

– Любо! – ответил Игорь, всё ещё находясь во власти речи Петра Ильинича и желая только одного, дабы не было меж ними даже самой малой неприязни.

Подняв с колен одним словом – «встаньте» – бодевский люд, Игорь сказал:

– Мне ведомо, о чём брал доклад воевода с вашего старосты, ведомо, какое слово держал он к вам, а посему учредим меж собою с благословения Господня справедливый и нерушимый ряд на века вечные…

Возликовало сердце воеводы от этих слов, да и люд лесной воспринял их разумно и с честью.

Были ряды недолги, ибо селище, как один человек, приняло на себя выполнять данное ещё князю Олегу слово, а Игорь – блюсти своё право, защищая и опекая, по правде судя и взимая должную дань.

Решил сход и о старосте своём. Потка прилюдно винил себя в том, что попутал его нечистый отпасть от общей пользы, схорониться наглухо в лесной обители, жить только своим интересом, забыв про ряды дедовские, забросив и торговлю, и ремёсла, абы самим выжить, а как вся Русь, так о том пущай Господь разумеет. Каялся, что только по его вине не плачены многие лета княжеские дани.

Игорь снова взял слово, выслушав долгую, умную и покаянную речь Потки.

– Не беда, что не плачена вами дань дому княжескому, – сказал просто, соболезнуя люду. – Беда, что засеклись вы в глуши, аки звери дикие, заросли к вам тропы хожалые, исчезли пути, иссякла торговля. Что будет, братья, коли попрячемся мы друг от друга, коли затеряемся в чуди да вятичах? Разумеете? – спросил общину.

– Разумеем, – откликнулись.

Тут и Потка повалился в ноги народу:

– Простите меня, люди русские, за слабоумие моё, чаял я рай вам создать тут на земле, не думая, что с того будет…

Сход принял покаяние старосты, веля ему, согласно ряду, понови вести дело. И Пётр Ильинич, не ведая, что повторяет сказанное в Святом писании, отпустил старосту:

– Иди и боле не греши…

С тем и разошлись бодевские по своим усёлкам.

– Почему один? – спросил Пётр Ильинич Игоря.

– За тобою старец послал.

– А кто путь обратный ведал?

– Сам, – не без гордости молвил. – Венец вызывался бежать. Не дал я ему пути.

– Почему?

Игорь совсем просто и легко ответил:

– С тобою мне одному надо было умириться. Прости меня, отче… Прости.

Пётр Ильинич молча обнял его и, как вовсе маленького мальчика, прижал к груди, сказал в полушёпот:

– Роднее вас по праву у меня только семья, а по животу¹¹⁹ – только вы и есть.

На следующее утро выехали князь и воевода на лесную заимку пустынника Варфоломея.

Рыжей векшей¹²⁰ сигало по хвойным ветвям зимнее солнышко, лёгок и сух был морозец, чисто небо и звонок раскатистый крик желны¹²¹, но Пётр Ильинич сказал Игорю, когда подходили к Варфоломеевой пустыньке:

– Спешить на Карачев надо. Коли на Парамона переновы¹²² падут, до Николы завьюжит.

– Отколь ведомо?

– Раны болят, нуда в костях.

Всю жизнь будут помниться Игорю дни, проведённые в той лесной ухоронке. Оттуда, с пустыньки Варфоломеевой, особой стезёю поведёт его Господь по жизни.

На Парамона и впрямь посыпали снеги, занялись вялицы, запуржило и завьюжило в мире. Но дал Господь путникам, хотя и бродом, по снегу, но достигнуть благополучно Карачева, а там и к Девяти Дубам сойти, дабы далее по санному пути переволочься на Оку и лёгким гужом бежать вплоть до Нереты-реки к отчине Петра Ильинича.

Пока жили в Девяти Дубах почитай весь Филипповский пост, слушали молодцы сказы окрестного люда о Могуте Соловье. Сохранялась о ту пору и подклеть его терема, и никто ещё не именовал Соловья Разбойником, помнили и пели песни его, сказывали былины, и ту, что не им была сложена, – как набежал сюда ратный богатырь, дядя Владимиров – Добрыня, как зорили и жгли Девять Дубов – гнездо Соловья Могуты. Как учинил над ним Добрыня страшное: лишил языка, повелев забыть имя доброе, называя Соловьём Разбойником.

Как далека была та Владимирова Русь, круто переиначившая жизнь Даждьбожьего внука, и как памятлива всё ещё Русь нынешняя, помнившая о том, чего не велела помнить Власть во все времена. Легко забывает русский народ плохое, но правду – никогда.

И как далека была от Девяти Дубов теперешняя Русь – Владимира Всеволодовича Мономаха, столь же преуспевающая в стремлении переиначить жизнь человеков и заставить забыть неугодное ей.

В Девяти Дубах много и хорошо думалось. Встречи в лесных ухоронках с книгознатцами не токмо Православной христианской веры, но и с теми, кто всё ещё хранил заповеди древних русских богов, странные письмена о них на древесных сколах, на берестяных листах, писанные невиданными знаками, изустные предания и долгие торжественные гимны, псалмы, неведомые доселе, и возникавшие в лесных пустошах святые слова новых христианских молитв по-особому влияли на Игореву душу, располагая к долгому размышлению и углублению в самого себя, к поиску Бога в душе и Правды в сердце.

Познанное и пережитое в Степи, полученное в уроках отца Серафима, поведанное Венцом, услышанное от святых отцов в окольных Курску монастырях тут удивительным образом сопрягалось с вновь приобретённым знанием, являя собой только его, Игоря, мироощущение.

Старец Варфоломей сказал ему: