Великий океан

Баранов вскрыл последний запас — мешок пшена и бочонок патоки. Скудными порциями липкой каши кормили цинготников, из еловых шишек варили пиво. Здоровые не получали ничего. Две недели прошло с тех пор, как отплыл Павел. Осталось ждать еще не меньше восьми.

Работы по достройке форта Баранов не прекратил. Индейцы через тайных лазутчиков узнали о положении в крепости, несколько раз пытались напасть врасплох. Последняя стычка тянулась два дня, тлинкиты проникли за внешнюю стену, сожгли часть палисада. Разъяренные битвой, в деревянных изукрашенных масках, они лезли со всех сторон, не отступая перед огнем каронад и пищалей.

Самый жестокий бой вспыхнул возле недостроенного корабля. Видно было, что тлинкиты хотели его зажечь. Индейцы забросали судно горящими смолистыми ветками, пускали зажигательные стрелы, но корабль был укрыт старым парусом, пожара не вышло. Все же кое-где загорелись стружки, сухие, припасенные для настила палубы доски. Пока корабельщик и плотники тушили огонь, нападающие кинулись к незащищенному судну. Там осталась только Серафима и двое раненых алеутов.

Обернувшись на крики, корабельный мастер в отчаянии выдрал половину волос из своей бороды. Десятка два воинов, голых, неистовых, карабкались по бревнам на борт. И вдруг дикий вопль заглушил все. Пронзительный и страшный, он долго замирал в лесу. Потом над бортом показалась Серафима. В руках у нее было громадное, теперь пустое, ведро. Женщина вылила расплавленную смолу на обнаженные спины врагов.

У палисадов штурм тоже не удался. Индейцы отступили.

В этой битве погиб младший сын Котлеана, тонкий, быстроногий воин, почти мальчик. Радостный и стремительный, откинув маску, бежал он на приступ…

…Старый вождь неподвижно стоял на скале. Обвис плащ, поникло белое перо на головной повязке. Он не видел убегавших воинов, не слышал звона крепостного колокола, возвещавшего окончание боя. В великих лесах предков будет теперь сражаться маленький воин. Станет холодным огонь очага, молчаливым, пустым жилье.

Потом он спустился вниз и пошел один к крепостным стенам, чтобы взять труп сына. Но убитого уже нес Кусков. Баранов распорядился передать тело индейцам. Старик молча взял мертвого юношу на руки, прикрыл плащом. Выпрямившись, посмотрел на большого, серьезного Кускова, тихонько стоявшего в стороне, хотел что-то сказать. Морщины вокруг рта стали не такими резкими. Затем вождь высвободил одну руку, приложил ее к сердцу и, повернувшись к лесу, прямой и напряженный, понес свою горькую ношу.

После этого индейцы больше не появлялись. Казалось, покинули остров навсегда. Однако Баранов продолжал укреплять форт. Палисады протянулись далеко в лес, до маленького глубокого озера. Возле него правитель наметил построить редут. На морском берегу, в защиту от нападения со стороны бухты, воздвигали блокшивы.

Баранов хотел обезопасить новое заселение до наступления лета. Начнется лов морского зверя, люди уйдут на промысел, останется лишь небольшой гарнизон. Индейцы снова попытаются отбить крепость. Правитель знал, что Котлеан не сложит оружия. Старый вождь упрямо и свирепо боролся уже не один год, и не только за берег и острова. Он боролся за старую жизнь. Русские несли новую. Они гибли и защищались, кровью своей заливали найденную землю, но продолжали строить и создавать… Они становились опасными, потому что были непоколебимы.

«Народ, который в состоянии предпринять такие путешествия… — немного лет спустя говорилось на заседании конгресса Соединенных Штатов, — часто по едва проходимым горам и по ледовитым морям, во время таких бурь и снежных вихрей, что зрение и на несколько шагов не может досягать, этот народ упорно и мужественно отстаивал открытые им земли…» Такой народ был серьезным противником и еще более опасным потому, что с побежденными поступал, как с братьями…

Люди ослабли настолько, что небольшое бревно тащили всей артелью, через несколько шагов садились отдыхать. Но Баранов не освобождал от работы никого. Даже больных, которые могли еще встать, заставлял убирать щепки, все время двигаться — единственное лекарство, какое он знал против цинги.

Вялые, с отекшими лицами, десятки людей шли один за другим, словно арестанты на прогулке. В руках каждого из них был пучок желтых подмороженных стружек. Некоторые иногда оживлялись. Это не было бессмысленное топтание дорожек, пухлая куча росла, потом ее зажигали…

На церковной стройке трудился один Гедеон. Он похудел, ряса висела на нем рубищем, заострились скулы, жесткая поросль бороды и усов побурела, но монах без устали стучал топором. Чем он питался — никто не знал. Даже при редких, случайных раздачах пойманной рыбы никогда не подходил к лабазу. Один только раз Лука, тоскливо бродивший с ружьишком по скалам, видел, как Гедеон, лежа на заснеженном мху, сосал прямо с кустов мерзлую бруснику, словно отощавший медведь.