Великий тес

Зарумянилась дальняя грива на другом, пологом, берегу Енисея. Караван готов был к выходу. Служилые, купцы, попутчики Сорокины из Ленского острога — все томились ожиданием и поругивали Похабова за задержку.

Острог на яру зловеще молчал. Ни колокольного звона, ни благословения церковного причта. Но на башнях его мелькали казачьи шапки. У проездных ворот толклись люди.

Снова прибежал Алешка Олень. Его глаза горели, ноздри раздувались. Он принес и передал Ивану наказную память воеводы.

— С Богом! — напутствовал. — Не ждите! Сами управимся!

— Что там? — обступили его служилые. Понимали, неспроста выход был таким торопливым и суетным.

— Петруха Бекетов воеводу на цепь посадил за непочтительные слова о старших воеводах. Ишь чего удумал? — злобно выругался Олень. — Нас, старых казаков, уравнять с новоприборными, не почитать за службы и заслуги! Заорал было, затопал: «Я здесь царь и Бог! Никто мне не указ!» А голова ему: «И князь Осип Щербатов не указ?» Мы воеводу под руки хвать!.. Мир поднимется и царь поклонится! Не таких ломали! А вы уходите! — кивнул на реку. — Чтобы к полудню ни слуху ни духу! Долго воеводу на цепи не удержать. Надо успеть суд судить! — подмигнул Похабову.

Тот понял намек. Перекрестился на купол острожной церкви, нахлобучил шапку и махнул рукой. Первый струг двинулся против течения реки. Звонким голосом запел шестовой: «Святителю Отче Никола, моли Бога о нас!»

Выходил отряд на Николу Вешнего. Переговариваясь между собой, бурлаки сочли это за добрую примету, стоившую обычного молебна об отплытии. Из леса на всю реку разносилось кукование вещуньи-птицы. И не было конца веку, который она накуковывала уходившим на Ангару.

В остроге вслед им с опозданием робко и смущенно зазвенел колокол, завезенный Осипом Аничковым. Выпадали на Николу дела немирные. Против нового воеводы ополчились гарнизон и добрая половина посада. Чем все закончится — никто не знал.

Бекетов временно сел за воеводский стол. Подьячий Василий Шпилькин старым казакам не перечил. В тот же день к Федору Уварову в тюремную камеру были подсажены таможенный голова Ермес и Савоська.

Портить празднование почитаемого в Сибири святого Бекетов не стал. Но на другой день велел собрать всех острожных жителей мужеского пола. Воевода буйствовал на цепи до сумерек. К ночи смирился. Переночевав вместе с Ермесом и Савоськой, заколотил сапогами в тюремную дверь.

На карауле опять случился Алешка Олень. Он отпер тюрьму и хотел подразнить сына боярского. Но тот взглянул на караульного без прежней спеси и начальственно заявил, потряхивая цепью:

— Скажи голове, хватит! Бес попутал, что взбеленился против старого казачества. Пусть забудет мои злые слова и грехи. Все одно вместе служить!

Бекетов, умученный воеводством, которое пришлось принять на себя, Федора Уварова вскоре освободил. Воеводе поставили кресло на крыльце съезжей избы. Собрались казаки и посадские. Из тюрьмы вывели Ермеса и Савоську. Палач Босаев стоял в стороне, за углом избы, скрываясь от взглядов служилых и посадских. Несуразный: широкоплечий, коротконогий, с длинными руками, которыми, не сгибаясь, мог чесать колени, он смущенно поглядывал на выкреста.

— Ермес объявил государево слово и дело против сына боярского Ивана Похабова! — зычно крикнул Бекетов, озирая толпу. — Не нашего ума такие дела судить, но надобно со своими приставами да кормами отправлять его в Москву. А он там вдруг и откажется от прежних слов. Кто за него поручится? Похабов на дальних службах. Свидетелей нет. По закону русскому, мудрыми нашими государями и патриархами благословленному, первый кнут доносчику. Покается — простим. Нет — пошлем к старшим воеводам.

— Ты, ты сфитетель! Рядом ситель! — закричал Ермес, сильно картавя от волнения.

Ручаться за кабацкого голову никто не желал. Толпа злорадно загоготала, сдвинулась тесней.

— Нажился на нашем жалованье! — весело выкрикнул старый стрелец.

— Покайся, чем вино разбавлял! — окликнули с другой стороны. — Горло дерет, а голову не берет!

Двое казаков весело сорвали с таможенного и кабацкого головы кафтан, нашарили под шелковой рубахой крест, показали собравшимся людям. Толпа одобрительно заурчала. Бекетов кивнул палачу. Тот, не склонив плеча, вынул из-за голенища кнут, тряхнул им, взбив на земле облачко пыли.

— Стегни жалеючи! — предупредил казачий голова. — Выкресты — народ хилый. Не помер бы!

Палач, выступив вперед, махнул длинной рукой. Ни услышать, ни разглядеть никто ничего не успел. Ермес выгнулся дугой, взвыл дурным голосом и забился в руках приставов. Едва он умолк, подвывая и всхлипывая, Бекетов, сочувственно шевеля густыми усами, спросил:

— Откажешься?

— Нет! Саря рукаль! — слезно заорал выкрест.

Казачий голова развел руками:

— На нет нашего суда нет! На цепь его до ближайшего обоза на Маковский!

Завыл, забился в руках казаков буйный посадский Савоська. Теща бежала, дело о колдовстве для него запахло если не костром, то московскими застенками и заплечными мастерами Патриаршего приказа.

— Оговорил тещу в отместку! Грешен! — заорал он, вращая вылупленными глазами. — Бес попутал!