Великий тес

— Ну ладно уж, — пробормотал. — Уведу! А что им у меня делать? — уставился на сына боярского. — Там тесно!

— А ты обоих на себя! — с хохотом крикнул Агапка, сверкая масляными глазами. — И ясырок по бокам. Ой, тепло-то как будет!

— Ну ладно! — опять пожал плечами Оська и заслонил собой печь.

— Наговоришь! — смешливо пригрозил Агапке Федька Говорин. — Он ведь так и сделает: сгребет всех. Он может! — плутовато взглянул на Похабова.

Тот отмахнулся, не давая перевести разговор в смех. Старый стрелец с приставами увел Фомку Кириллова с Ивашкой Герасимовым в аманатскую избу. Оська повел женщин к себе, в прируб. Иван бросил Федьке веревку и кивнул на Веселку:

— Вяжи руки!

Веселка вскочил, сунул ладонь за голяшку ичига, нащупывая нож, но был скручен бывшими рядом с ним. Федька ловко захлестнул его руки за спиной и перекинул веревку через поперечную балку под потолком.

Иван тяжело поднялся, подтянул веревку так, что Веселка низко склонил голову. Спросил строго и спокойно:

— Сколько соболей дал Чавдок?

— Все тебе отдали! — визгливо закричал Веселка.

Один из казаков оголил ему рубаху на груди. Другой запалил в печи сухой березовый веник. Правду говорила Савина: «Веселку с Ивашкой не любили в остроге».

— Где ворованные соболя? — сунул Иван горящий веник под живот.

— За баней, в чурбане! — взвыл Веселка.

Веревку ослабили. Толпой побежали за баню. Березовый чурбан с наростами, который не расщепать и тяжелым топором, с нижней стороны был трухляв и заморожен льдом. В его полости хранилось пятнадцать черных соболей.

Иван показал их всем свидетелям, с толпой казаков двинулся в аманатскую избу. Веселка выскочил следом, подвывая, прикладывал снег к животу. Ивашка Герасимов забился в угол и скалился, как пес, Фомка с хмурым лицом сидел на лавке.

— Признались? — спросил Похабов пытавших их людей.

Мартынка-толмач виновато повел носом. Дружинка равнодушно пожал плечами.

— Сказано, претерпевший до конца — спасется! — тряхнул бородой Иван. — Положить на лавку. Дать десять батогов. Каждый раз спрашивать, нет ли еще утаенной рухляди!

Он раскрыл ясачный сундук. При свидетелях вписал найденных соболей в ясачную книгу и закрыл рухлядь под замок.

Орал Ивашка на весь острог, но, кроме выданных, других присвоенных воровских мехов не назвал. Фомка матерно ругался и грозил жалобами.

— Может быть, и нет больше? — пламенея лицом, подсказал Дружинка.

— Как не быть? — усмехнулся Похабов. — Если Кириллов за жалованное государево слово взял на себя тридцать добрых.

Фомка побелел, вскинул горящие, злые глаза:

— Не тридцать, а двадцать шесть. Добром дали нам с тобой в почесть. На обратном пути поделили бы.

— Я — казак! — громко объявил Похабов, оглядывая взглядом собравшихся. — Тайно от товарищей не беру!

— Оттого и нищий, хоть борода седа, — запальчиво выругался Фомка.

— Другие времена подступают! — вздохнул сын боярский. — Прежде за такой грех набили бы пазуху камнями и утопили в полынье. Думайте, братья-казаки, как наказать десятского. Против вашей воли не пойду!

Били Фомку батогами. Он не вскрикнул, не ойкнул, только зубами скрипел. Поднялся с лавки с озверевшим лицом. И началась в остроге смута. Уличенных в воровстве бранили, но не за то, что укрыли ясак, а за то, что не поделились с товарищами.

Трое огрызались, насмехались над честными служилыми, выставляя их дураками. Хотел уже Похабов снова взяться за батоги, чтобы примирить тех и других, но вложил Бог ему в голову мысль отправить воров в Енисейский острог с ясаком.

Он сказал об этом Савине и успокоился. А баба своим крепким умом сообразила то, что никак не мог взять в толк он сам.

— Оговорят они тебя! А себя оправдают!

— Как меня оговоришь? Острог укрепил, ясак взял с прибылью. Против воров — царский указ. Дареного мне Боярканом соболя — и того вложил в казну. А против них — все свидетели!

— Не знаю как, — качала головой Савина, — но оговорят! Кто первый явится на глаза воеводе — тот и прав. Другой уже оправдывается.

— Добрая ты баба, хорошая, но глупая! — сердился Иван. — Ни указов не знаешь, ни в делах службы не понимаешь. К тому же ржи у нас мало. Их оклады здесь останутся, а там воевода голодными не оставит.

В середине мая с треском и грохотом разорвалась застывшая река. Сдвинулся лед, и побежала по нему стылая вода. Все острожные люди, даже караульные, не спавшие ночь, высыпали из острога глядеть, как просыпается Ангара.

Берега и лес давно очистились от снега. Струги были приготовлены к походу. За зиму забылись тяготы бурлацкой жизни, и рвались души острожного люда встреч солнца, в неведомые края, алкали чуда, надеялись на что-то смутное и радостное.

— Христос воскресе! — вытягивая шею, по-петушиному орал Агапка.

— Воистину! — весело отвечали ему.

Велел Бог радоваться от самой Пасхи до Троицына дня. Ожившая река напомнила об этом.

В избах сняли с окон бычьи пузыри, запустили весну под кров. В жилье стало светлей и праздничней. За соборным столом Иван Похабов поделился своими помыслами: