Великолепные Эмберсоны

Он впервые в жизни осознанно нагрубил маме, ведь срываясь на всю эту рвань и чернь, он ни разу намеренно или в гневе не позволил себе неуважительно отнестись к Изабель. Если она и обижалась, то это получалось случайно, а его раскаяние всегда было достаточным наказанием для него и — тем более для нее. Но теперь он поступил жестоко и не жалел об этом, скорее даже сильнее злился на нее. Но когда услышал легкие шаги мамы у своей двери и то, что она весело напевает какой-то мотивчик, понял, что она-то нарочитой грубости и не заметила или вообще не осознала, что он пытался обидеть ее. Наверно, решила, что он не заговорил с ней и Морганом по рассеянности, посчитала, что он так задумался о чем-то, что не видел и не слышал ее. Значит, и каяться не в чем, даже если его мучает совесть, да и Юджин мог не понять, что его только что оскорбили. Джордж презрительно фыркнул. Они что же, принимают его за замечтавшегося простачка?

В дверь тихо, но настойчиво постучали, но не костяшками, а кончиком ногтя, и Джордж сразу мысленно нарисовал себе картинку: длинный, розовый с белым полумесяцем, блестящий овал на кончике указательного пальца правой руки тети Фанни. Джордж был не в настроении общаться с кем-либо, впрочем, когда всё шло хорошо, он тоже не горел желанием оказаться в обществе Фанни. Поэтому неудивительно, что, услышав стук, он не пригласил ее войти, а немедленно проследовал к двери, чтобы запереться на ключ.

Но Фанни так не терпелось повидаться с ним, что она быстро вошла, не дожидаясь ответа, и прикрыла за собой дверь. Она была в уличном платье, черной шляпке, а в затянутой в черную перчатку руке держала черный зонтик: несмотря на то, что годовщина смерти Уилбура миновала, она по-прежнему носила траур, не пытаясь смягчить его ничем белым. На бледном лбу блестели крохотные капельки пота, дыхание сбилось, будто она бежала по лестнице, а в широко раскрытых глазах горело возбуждение. Выглядела она как человек, увидевший что-то необыкновенное или услышавший невероятную новость.

— Ну что тебе? — холодно спросил племянник.

— Джордж, — заторопилась она, — я видела, что ты с ними не захотел разговаривать. Я как раз сидела у окна миссис Джонсон через дорогу и всё-всё видела.

— Ну и что?

— Ты поступил правильно! — горячо воскликнула она, пусть и сделала это шепотом. — Ты поступил совершенно верно! Ты так хорошо справляешься с ситуацией, что я уверена, будь твой отец жив, он бы поблагодарил тебя.

— О господи! — прервал Джордж ее излияния. — Даже голова от тебя разболелась! Ради бога, перестань играть в сыщика — хотя бы меня не трогай! Иди, последи за кем-нибудь еще, если не можешь без этого, но я даже слышать такого не желаю!

Она задрожала, не отрывая глаз от его лица.

— Значит, и слышать не хочешь, что я на твоей стороне? — прохрипела она.

— Вот-вот! Понятия не имею, что ты там себе вообразила, и естественно мне плевать, одобряешь ты это или нет. Всё, что мне надо, это побыть одному, так что будь добра. У меня тут не чай для кумушек, если сама не соизволила заметить!

Глаза Фанни затуманились, она заморгала и рухнула на стул, залившись беззвучным, но таким отчаянным плачем.

— Ого, бога ради! — простонал он. — Ну что с тобой еще?

— Всегда ты меня обижаешь. — Ее трясло, а слова звучали неразборчиво из-за забитого от слез носа. — Ты всегда… всегда дерзишь мне! Всегда так делал… всегда… с самого детства! Если что-то вдруг не по-твоему, ты сразу на мне срываешься! Да, да! Всегда так.

Джордж в жесте отчаяния поднял руки. Приход Фанни именно в этот момент и ее истерика из-за каких-то обид на него казались последней каплей!

— О господи, — прошептал он, а потом, собравшись с силами, попытался ее урезонить: — Слушай, теть Фанни, не понимаю, что ты тут расклеилась. Конечно, иногда я тебя поддразниваю, но…

— Поддразниваешь? — завыла она. — Поддразнивает! А вот мне от этого так тяжело, вся моя разбитая жизнь невыносима! Я больше так не могу! Честно, не могу! Я пришла к тебе показать, что сочувствую, просто сказать что-нибудь приятное, а ты обращаешься со мной, как… ну уж нет, ты даже со слугами такого себе не позволяешь! Ты больше ни с кем на свете не обращаешься так, как со старушкой Фанни! "Старушка Фанни, — так ты меня зовешь! — это всего лишь старушка Фанни, дай-ка я ее пну, никто же не возражает. Буду пинать, когда захочу!" Вот как ты делаешь! Вот что ты обо мне думаешь, я знаю! И ты прав: с тех пор как умер мой брат, у меня ничего не осталось на этом свете, никого, ничего, ничего!

— О господи! — простонал Джордж.

Фанни расправила мокрый платочек и потрясла им, пытаясь высушить, но при этом не переставая горько и надрывно плакать, и это зрелище своею странностью повергло Джорджа в недоумение: разве ему других забот не достает?