Венедикт Ерофеев: человек нездешний

Так что же такое произошло с Венедиктом Ерофеевым, в результате чего он понял не интуитивно, а путём размышлений и страданий, какие препятствия мешают человеку обрести самого себя? Какие качества и достоинства воплощает аномальный персонаж его поэмы «Москва — Петушки»? Чем же он дорог автору, который сделал его до слёз трогательным и беззащитным дитём, противопоставляя взрослым тётям и дядям?

Его герои, как ни странно, выглядят более живыми и привлекательными в своём незамысловатом поведении и пофигизме, чем продуманные, расчётливые люди с их житейской смёткой, умением решать проблемы и приспосабливаться к постоянно меняющимся жизненным обстоятельствам. И ещё одна их симпатичная особенность: они не боятся выглядеть нелепыми и смешными. К тому же эти герои ни на что не претендуют. Они не завистливы, как и создавший их писатель.

Вообще, зависть буквально снедала и до сих пор гнетёт большинство коллег Венедикта Ерофеева по перу. Она по-разному влияла и влияет на обменные процессы в их телах. Одни от зависти буквально тают на глазах, а некоторых от неё же разносит во все стороны. Многим из этих людей чужд принцип Вольтера: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов умереть за ваше право их высказывать». Смотря по телевизионным каналам на сегодняшние полемические ристалища, начинаешь понимать, насколько далеки мы до сих пор от понимания великим французом значения принципа свободомыслия для благоденствия людей.

В компаниях, в которых Венедикт Ерофеев оказывался в 1970-е годы и во второй половине 1980-х, за редким исключением преобладали чужие, что-то пописывающие люди. Они ему не нравились ни по уму, ни по виду, ни по путаным речам. Однако наблюдать этих самонадеянных говорунов и всматриваться в их лица было ему не в тягость. Чаще всего — любопытно. При всём их агрессивном поведении из воспалённых глаз с опухшими веками выглядывало что-то жалкое и растерянное. Они явно нуждались в чьём-то дружеском попечительстве, напряжённо выискивая влиятельного и приветливо к ним настроенного человека. Особенно того, кто содействовал бы их продвижению в жизни.

Мысль, что они будут призваны в круг избранных, волновала этих людей до сердцебиения. Выпивка стимулировала развязный тон их речей, однако в таких компаниях Венедикт Ерофеев чувствовал себя неуверенно, словно попал по ошибке в гости к неандертальцам. Он не знал, как с ними себя вести, о чём говорить, и был им тоже малопонятен. Находясь среди незнакомых людей, он, не веря глазам своим, наблюдал, как смотрящие на него тупые лица преображались в изумлённые. Возникающее внутреннее напряжение в таких случаях всегда снижала смешливость — врождённое свойство его натуры. Вот почему его скепсис почти никогда не переходил в отчаяние. Театровед Ирина Нагишкина вспоминает слова Венедикта Ерофеева: «Жить опасно, страшно, больно и очень смешно...»¹¹

Веничка из поэмы «Москва — Петушки» не абы какой и, как говорят, не лыком шит. Он не ищет приключений на свою голову. Они сами его находят. В его действиях присутствует благородная цель — доехать с подарками до Петушков, своей земли обетованной, до своего горнего Иерусалима, где его ждёт молодая женщина с косой от затылка до пят с трёхлетним заболевшим малышом, знающим букву «ю». Может быть, там-то он наконец-то бросит якорь. На этом пути лишь одно серьёзное препятствие — его алкогольная зависимость. Маршрут поезда из Москвы в Петушки не случаен, полон особого, метафизического смысла. Это продуманное бегство из города, олицетворяющего апогей власти государства, его мощь — третий Рим, существующий при всеобщей вере, что четвёртому — не бывать. Он устремляется в новое пространство — туда, где, согласно его надежде, тленное существование необратимо преобразуется в духовное.

Как заметил один из читателей поэмы «Москва — Петушки», в этом шедевре Венедикта Ерофеева «отсутствует пещерный, эдакий патологический антикоммунизм/антисоветизм. Отношение к власти у Венички стрёмно-снисходительное, власть для него вещь в себе, он даже Кремль в Москве найти не может». Я думаю, что в данном случае этот внимательно прочитавший поэму читатель, восхитившийся ею и эмоционально очарованный, не оценил в должной мере интеллектуальные возможности Венедикта Васильевича. Советская власть не была для него вещью в себе. Он понял, что она собой представляет даже не из книг, а благодаря собственному опыту. По её бесчеловечному отношению к его семье и к нему самому, а также к судьбам миллионов других людей.